Закон души

Там она сняла пальто, припудрила мокрое от растаявшего снега лицо.

Сима не обижалась на то, что никто, кроме тети Лизы, не удивился ее пешему переходу: здесь, на строительстве, где подвиги не в диковинку, поступок ее выглядел простым, будничным. Она подумала: так и надо. Жизнь — трудная штука, и это хорошо. Хорошо, что у людей нелегко заслужить похвалу. Так, пожалуй, интересней жить. Михаил оказался женатым, но нюни по этому поводу она распускать не станет. Несмотря на усталость, начнет выдавать зарплату и проработает до полуночи. А Сидор Ильич будет перебрасывать костяшки счетов до тех пор, пока не собьет весь баланс копейка в копейку. Катя, наверное, скоро выйдет замуж за топографа или геолога и уедет в экспедицию. А тетя Лиза, забыв нынешние похвалы, опять по утрам будет ворчать около умывальника… Все идет как надо!

Она посидела немного в тепле, блаженно вытянув натруженные ноги. Потом разложила по полкам несгораемого шкафа деньги, развернула на столе платежные ведомости и бросила рядом с ними красный карандаш, чтобы ставить «птички» перед фамилиями получающих зарплату.

В коридоре, толкаясь и шумя, выстраивалась очередь.

Сима увидела на окошечке полустертые Сидором Ильичей слова: «При коммунизме кассиров не будет» — и перевела глаза на бурую стенку несгораемого шкафа, где красовалась надпись: «Прощай, касса».

Потом Сима открыла оконце и сказала строго:

— Только не напирайте. Все до одного получите.

1955 г.

НЕПОГОДЬ Рассказ

— Пей давай, Василий. Чай индийский. Уфа ездил — купил, — сказал мне старик башкир Аллаяров и снял шаровидный чайник с конфорки.

— Спасибо, Минахмат Султанович. Пил бы, да уж некуда больше. — Я перевернул чашку вверх дном и поставил на блюдце.

— Как хочешь. Приневоливать не будем. — Аллаяров наклонился к самовару, открыл кран, скрученная струя кипятка ударила в фарфоровую кружку. В меди самовара, отразившись, вытянулось лицо старика, коричневое, с бело-синими глазами.

Слева от Аллаярова лежал на цветной кошме и курил, выталкивая к потолку толстые кольца дыма, зубопротезный техник Казанков.

Когда старик наполнил кружку и плеснул туда ложку сливок, Казанков повернулся на бок, подпер голову рукой и спросил:

— Минахмат Султаныч, а скажи, сколько у тебя до революции жен было?

Аллаяров налил на блюдце чаю, кинул в рот сахарную крупинку и показал два пальца:

— Пара, — и добавил: — После революции нельзя стало… Правда, закон разрешал: живи, если до революции женился. Неудобно стало. Люди одну жену берут, у тебя пара. В двадцать пятом году взял и первый жену отделил. Корову дал, пять овец, козу. Второй жену оставил. Молодая, детей таскала. Первый — нет.

— Жалко было?

Казанков отбросил пятерней свесившиеся на лоб волосы и плутовато прищурился.

— Шибко жалко. Две жены — хорошо! Одной сказал сарай убери, половик выбей, другой — кобылу дои, бишбармак вари. Сам друзей позвал. Сидим палисаднике, кумыс пьем, курай играем… Не слушает какая жена, мал-мал прибьешь. — Аллаяров показал кулак со взбухшими зелено-голубыми венами. — Опять шелковый она. Раньше лучше было. Теперь баба бойкая, закон знает. Обижает мужик — милицию пойдет.

Сын Аллаярова Зинур, работавший судебным исполнителем, сидел за столом и читал книгу. Едва отец заговорил, отвечая на вопросы Казанкова, он так резко перевернул страницу, что она издала стреляющий звук. Вероятно, он много раз слышал то, о чем рассказывал старик, и это сердило и возмущало его. И вообще, настроение у Зинура было скверное. Вчера утром он проводил в гости к родителям жену-учительницу и двух детей (их повезла на лошади его мать), а вскоре начался дождь и лил уже другой день. Путь им предстоял долгий. Поневоле станешь хмурым. Кроме того, Зинуру нужно было идти в соседнюю деревню, чтобы сделать опись имущества у бывшего продавца сельмага Бикчентаева, растратившего три тысячи рублей. А идти туда ему не хотелось: Бикчентаев жил бедно и имел большую семью.

В прихожей в расписной деревянной чашке мыла посуду младшая дочь Аллаярова — Салиха. Как обычно, она напевала веселые башкирские песенки, но голос ее звучал тускло и тревожно.

В семье Аллаяровых у всех смуглые крупные лица с выпирающими, как шишки, скулами, и лишь у Салихи белое, чуточку румяное, тонкое лицо.

Косы она носила на груди. Платья шила из цветастого сатина и непременно с пелериной, а когда шла своей летящей походкой, пелеринка красиво вилась за спиной.

Она была детски любознательна, наивна и неожиданна в мыслях и поступках. Смотришь: стоит во дворе у стола и отжимает тяжелым гранитным кругом творог, которым набит мешок, сшитый из вафельных полотенец. Вдруг оставила свое занятие, быстро взбежала по лестнице на сарай, окинула взглядом горы, спрыгнула вниз, и вскоре ее фигурка уже мелькает меж берез, взбирающихся вразброд к вершинам, поросшим голубоватой, с розовыми коготками заячьей капустой.

Вскоре после таких отлучек из дому она возвращалась с цветами, камнями, травами. Разложит все это на маленьких нарах в прихожей, вытащит из тумбочки гербарии, ящички и начинает распределять принесенное. Если Зинур оказывался дома, то садился возле Салихи. Она любила спрашивать его, как называется это, как то, и почти всегда отвечала сама, сияя от того, что знает больше, чем брат. Однажды заставила Зинура отвернуться, тем временем выхватила из кучи камней один — плоский и прозрачный — и, заслонив им цветок гвоздики, сказала таинственным голосом:

— Зинурка, отгадай, сколько цветков за камнем?

Он посмотрел и недоуменно ответил:

— Два.

— Сам ты два, — засмеялась она. — Один. Этот камень исландский шпат. Он двоит и поэтому еще называется пьяным камнем… — И тут же спросила: — Зинурка, почему Енисей течет на север, а Волга на юг?

Зинур подумал и тихо ответил:

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, — огорченно вздохнула она.

В деревне, где жили Аллаяровы, да и в соседних башкирских деревнях, никаких овощей, кроме картофеля, никто не садил. Исключение составляла Салиха и русский старик-кордонщик Митрий, живший на отшибе в избушке, как бы стиснутой кольцом дымноствольных елей.

За сараями, вдоль ручья, Салиха вскопала маленький клочок земли и садила там огурцы, помидоры, редьку, капусту и даже арбузы, которые каждое лето вырастали не больше детской головы и только были тем и хороши, что цепко взбирались вверх по плетню, красуясь резными листьями.

Митрий, видимо, считал своей обязанностью наблюдать за огородом Салихи. Трижды в неделю, перед заходом солнца, он приходил сюда. Был Митрий как из огромного соснового корня вырезанный: коричнево-бронзовый, жилистый, ноги ставил широко, локти топырил в стороны. Он никогда не заходил в дом Аллаярова, хотя и был у него в подчинении, а когда Зинур приглашал, отворачивался и тер с досадой шею в клетчатых морщинах: