Закон-тайга

Петру не было страшно. В голове жило лишь жуткое любопытство и желание узнать, как это бывает. Он не думал о смерти, о том, что замерзнет. Ему просто было любопытно — как люди уходят. Обычно они прощаются, если злы — просто хлопают дверью. А как уходят здесь, вот при таких обстоятельствах? Наташа, та уходит трудно. Она несколько раз останавливается, оглядывается поминутно. И уходит, уходит. Интересно, как уйдет этот? Все напряжение, владевшее Петром, требовало: «Пусть убирается». Петр сейчас ненавидел всех — Наташу, Константина, себя, весь мир. Хороших людей нет. Волки. Человек человеку — волк. Право на жизнь — право сильных… Петр скрипел зубами и злился на скрип… Звери. Все звери… А почему бы и нет? Зачем им заботиться о тех, кто за двадцать лет только и научился скрипеть зубами. Только скрипеть зубами… Нет у него силы… Сейчас бы встать и бить, бить, бить, рвать, ломать все, что попадет под руку. Боже мой, как трудно быть слабым. Но почему же не уходит этот? Он ждет, что я попрошу, что я буду умолять? А я не буду. Я ничего не буду. Петр ничего не замечал, что он уже не скрипит зубами, а дрожит, и даже не дрожит, а дергается. Дергается у него все — руки, ноги, веки, губы. Поэтому, наверное, и звучат беспомощно злые, горькие слова:

— Уходи, слышишь, уходи! Все уходите. Закон — тайга, прокурор — медведь. Вам поверят — тайга… Иди, подлец, не догонишь. Она знает, что сказать… Вместе скажете… Ты… она… вместе-е!

Слова потеряли связь, заплясали, задергались вместе с губами. Петр даже на цвет чувствовал слова — зеленые, голубые, красные. А Константин сидел, не оборачиваясь, не разгибая спины. И Петр вдруг очень ясно понял — все его зло, все бешенство от мысли о том, что этой спины вдруг не окажется рядом. Останется он один. Деревья, снег и он. У него нет сил остаться одному. Один… Это очень страшно — один. И он жалобно позвал:

— Константин… Костя…

— Чего тебе?

— Ты уйдешь, Костя?

— Это ты с кем думал? Хоть и хреновый ты человек, но все равно. В тайге уходить нельзя. Ты вот что, дурочку брось валять. Понял? Я ведь не посмотрю. Я и по шее могу. Ты что думаешь? — Константин сердито поворошил костер. Искры рванулись к вершинам сосен, рассыпались мерцая, погасли. — Закон — тайга, понял?

— Прокурор — медведь, волк — судья.

— Кому ты такой нужен.

— Послушай, ты, пижон! Ты увел у меня Наташку… Нечего кулаки жать. Я знаю, захочешь — убьешь меня. Но ведь я так не дамся. Я глотку тебе перегрызу. Но все равно, захочешь — убьешь. Из-за угла. Я засну, а ты. Понял? Вот можешь убить, но так разговаривать я с собой не позволю.

Страх и исступление у Петра прошли. Но то, что им сейчас владело, не было безразличием. Это было вызовом воинствующего бессилия. Он уверился, что Константин останется. Он не может уйти и не уйдет, потому что есть какая-то сила, которая оторвала его от Наташи и оставила здесь, у костра. И, коли так произошло, то теперь можно не стесняться. Главное — он не уйдет. Может грозить, ругаться, но не уйдет и не ударит. Он будет бунтовать сам в себе и ничего не сможет с собой поделать. Пусть, пусть он теперь переживает то, чем жил все это время Петр: бессилие, ненависть к себе, ненависть к другому и отчаяние. Бессмысленное, безысходное отчаяние от сознания того, что ничего нельзя поделать, ничего невозможно изменить.

— Вот ты остался. Скажи — зачем? Ты мне не нужен. Понимаешь, не нужен. Я могу дойти и без тебя — это тебя не касается. Я могу и не дойти, могу загнуться тут. И это тоже тебя не касается. Ничего, тебя абсолютно ничего не касается. А Наташа ушла. И это — тоже тебя не касается. Нет, это — касается, еще как касается! Но сделать ты ничего не можешь. Она тебе в глаза наплевала, а ты только утираешься.

— Замолчи!

— Нехороша правда? — Петр приподнялся на локтях и с чувством радостного, глумящегося страха качнулся навстречу вскочившему Константину. — Бей, чего ж ты? За правду всегда бьют. Ведь и ударить-то ты не можешь. Ты думаешь, так это просто — человека ударить. Понимаешь: Человека.

Константин дернулся к костру. Петр непроизвольно шарахнулся и выставил вперед руки.

— Да не бойся, Человек. — Константин брезгливо поморщился. — Смотреть тошно на твои истерики. — Помешал угли, проследил взглядом за метнувшимися вверх искрами и сказал, убеждая себя: — Вернется она. К вечеру она обязательно вернется.

Константин был таежником не только по рождению, по призванию, по конституции своей был он лесным человеком. Он не то, что понимал, а всем существом чувствовал тайгу. И безразличие ее чувствовал, и доброту, и беспощадность. Ему несколько раз попадались в тайге выветренные, пожелтевшие человеческие кости. Валялись они ненужно и неприкаянно, так же, как ненужно и неприкаянно валялись рядом истлевшие сучья. Эта неприбранность и ненужность немного расстраивали, но в то же время вызывали мимолетное осуждение. Значит, не знал человек тайги, не сыном был ее, чужаком. Только чужого не сбережет тайга, только к нему она немилостива. Не накормит она его, не покажет свои приюты, не откроет тропы.

И в этом есть закономерность, рассуждал Константин. Чужой не должен топтать тайгу, ибо от него здесь все беды. Чужой может уйти с ночлега, не затушив костер, в сушь будет палить из ружья, да к тому же, запыжив заряд клочком газеты или тряпицей. Лишь чужой разорит птичьи кладки и поднимет стволы на месячного лосенка. Ему, чужому, все одно, что ни урвать у тайги. Он знает о ней только то, что она богата и этих богатств на его век хватит. Он боится тайги, чувствует себя владыкой лишь на опушке, а едва потеряет просветы из виду, начинает метаться и малодушничать. А тайга заманивает, заманивает его в глубины, завораживает своей похожестью и кружит, кружит по малым и большим спиралям… Защищается тайга, как может, такая же беспощадная к чужому, как он к ней.

Так рассуждал Константин, встречая в тайге человеческие останки, но так не мог он рассуждать сейчас, когда, удаляясь от него, по тайге шагала Наташа. Нельзя, нельзя было ей уходить. И потому, что это нельзя, она должна вернуться. Она непременно должна вернуться. В одиночку она не может поладить с тайгой…

Эпилог

Константин вышел на крыльцо, остановился, собираясь с мыслями. Прикрыл глаза и увидел: горбатая от рюкзака спина, мотается черное топорище, ударяет, ударяет по клетчатому бедру. Повернулся, поцарапал ногтем по железной вывеске «Юльбаганское отделение связи», слизал с пальца острый металлический холодок. Только что была радиосвязь с Каранахом.

Константин присел на ступеньку, прикрыл ладонью глаза. Жизнь, жизнь. До чего ж она была несправедлива к нему. Там, где по любой логике и здравому смыслу должен был умереть этот слизняк, умерла она, Наташа, которая никак не могла умереть. Ее уже не было, но она была. Она сидела рядом и иногда, чуть стиснув Константиновы пальцы, легонько тянула его к себе: «Костик, а потом у нас будет сын. Вот такойченький-такойченький. Ты ведь захочешь сына, Костик?..»

Тайга, где правда твоя, тайга? А, может, она именно в том, что случилось. Случилось потому, что люди забыли твои законы и из спутников стали попутчиками? Почему же ты молчишь, тайга?

Экспедиция спускается по реке

–

Я уже и не помню, где и как познакомился с дедом Митей. То ли зашел к нему обогреться в унылое январское бесклевье, то ли заглянул мормыша прикупить, а может, просто на льду встретились и с тех пор стали, как он говорил, «по корешам». Знаю одно: давно то было. Потому что много уже лет, как только возьмется первым ледком малотравное, глубокое озеро Песьяново, я складываю в рюкзак колбасу, сыр, яблоки, переливаю во фляжку две бутылки «Перцовой» и шагаю на автовокзал. Сорок километров маршрутных, одиннадцать пешком — и вот он, крутояр, с которого дали кажутся дальними, а дяди-Митин дом — домиком.

Вхожу я холодный, стремительный и шумный. Баба Ира весело пугается, а потом пугает меня:

— И чо тащился даль таку? Не склявывает окунишка-то. Старичишка вчерась и на кочках долбился и в тюпу, кошке если натаскал… Посмотри вон в сенках…

Я знаю, что березовый, обитый от мышей листовым железом рыбный ларь либо полон, либо почти полон, тем не менее вздыхаю и осуждающе спрашиваю:

— Опять городские неводили?

Правила игры я соблюдаю. Чтобы быть, с бабой Ирой в вечной дружбе, надо не стесняться в отношении городских. Потому что: травы на лугах становится меньше, овечку о прошлом годе у бабы Иры украли, мед подешевел, куры, язви их, кладутся мало… Ясно, городские виноваты. Шастают по лугам, траву топчут, пчел и курей пугают…