Закон-тайга

— Я уже это слышала. Слышала, понимаешь ты… а вчера, позавчера? — Она говорила очень медленно, слова падали с ее тонких малиновых губ с присвистом, будто радуясь, что им наконец-то удалось сорваться. — Что же ты молчишь? Я спрашиваю: вчера, позавчера, неделю назад, тогда — какая была причина? Как ты не поймешь, что эта тряпичность противна, отвратительна. — Она замешкалась, подыскивая слово побольней и, не найдя, ожесточенно топнула ногой. — Ох, как мне надоела роль мецената! У меня на нее уже не хватает сил.

— Мария, что с тобой? — пытаясь поймать ее взгляд, он жалко кривил лицо. — Зачем ты так, ты же знаешь.

— Знаю, я все знаю… Что ты из-за меня живешь невыносимо дома, что тебе грозят неприятности по службе, что с тобой и так уже пытались разговаривать. Все, все это я уже слышала. — Мария Павловна нервно всхлипнула и достала из сумочки платок. — Я, наверное, переоценила свои силы и не подхожу к этой роли.

— Я не понимаю, о чем ты? — Виталий Леонтьевич опасливо замолчал, пропуская догонявшего их прохожего. — Скажи, в чем дело?

— Ни в чем… Абсолютно ни в чем. Просто — нервы. — Она вдруг посмотрела на него со своей обычной туманной улыбкой и капризно ударила по руке. — Нервы…

Ушел от нее Виталий Леонтьевич с обычным чувством умиротворенности. После его ухода Мария Павловна долго сидела, сжавшись комочком на тахте, и часто курила. Она уже знала, что порвет с Виталием Леонтьевичем, и теперь обдумывала, как это сделать, чтобы избежать нудного и бесполезного объяснения.

Мария Павловна давно сознавала, что ее частые вопросы о том, как движется работа, смущали Виталия Леонтьевича. Вначале он отшучивался, потом стал лгать, либо говоря, что «сегодня — еще две страницы», либо находил подходящую причину, якобы помешавшую ему. Она прекрасно чувствовала ложь, но, чтобы не смущать его еще более, делала вид, что верит. Так и жили они оба, одинаково далекие от цели, сблизившей их полтора года назад.

До воскресенья Мария Павловна уклонялась от встреч, да и он на них особенно не настаивал: на заводе подводились годовые итоги, и Виталий Леонтьевич сильно утомлялся. За эти дни накопилось много впечатлений и в воскресенье он пошел к Марии Павловне сразу же после обеда. Она вышла на его звонок оживленная, одетая в его любимое сиреневое платье. Ему показалось, что от нее пахнет вином. Когда он хотел притянуть ее для привычного поцелуя, она легко выскользнула и, приставив палец к губам, тихо шепнула:

— Т-с, у меня гость.

— Совсем некстати, — недовольно сказал он, и настроение его сразу упало. — Кто же это?

— Одинцов.

— Чего он вдруг появился?

Мария Павловна, ничего не ответив, мелко шагнула в сторону, освобождая дорогу.

Одинцов сидел в кресле у пианино, где обычно устраивался Виталий Леонтьевич, и перелистывал журнал. Виталий Леонтьевич смотрел на его резко очерченный прямой нос, на большие мясистые уши, и ему почему-то подумалось, что в детстве Одинцова часто за эти уши драли. Представив это, Виталий Леонтьевич подавил удовлетворенную усмешку. Разговор, несмотря на старания Марии Павловны, не вязался, но она, будто не замечая этого, продолжала говорить о пустяках и, обращаясь с вопросом то к одному, то к другому, старалась втянуть их в спор. Потом неожиданно вспомнила:

— Надо же что-то приготовить!

С ее уходом неловкость еще больше усилилась. Виталий Леонтьевич понимал всю нелепость положения, но как выйти из него, решительно не знал. В какой-то мере он считал себя здесь хозяином и тяготился своей беспомощностью, неумением найти подходящую тему, которая заинтересовала бы Одинцова. О чем он ни начинал разговор — о театре, о книгах, о погоде — Одинцов отвечал односложно. Деликатность не позволяла Виталию Леонтьевичу выговорить ему за это, и он, наконец, умолк. Чувствовал он себя неуютно. Его раздражало то, на что прежде не обращал внимания. Лишними, безвкусными казались две фарфоровые собачонки, скалившие зубы с пианино, навязчивой аляповатостью бросалась в глаза репродукция «Последнего дня Помпеи», флаконы на трюмо, вплотную приткнувшиеся друг к другу, казалось, источали ароматы едкие и терпкие. Лишь огромный гобелен, изображавший псовую охоту, был чудесен. Настолько грациозны были гончие, так стремительно пластался вытянувшийся струной русак, что, мнилось, они сейчас умчатся с луга и останется памятью о них лишь блеклая, росная трава с темными полосками следов да догорающие свечи дальних березок, чуть проглядывающие сквозь патлатую гриву осеннего тумана. Виталий Леонтьевич долго смотрел на ковер, и в нем росла потребность поделиться восхищением. Словно проникнувшись его состоянием, Одинцов оторвался от журнала и тоже взглянул на гобелен.

— Какое изумительное мастерство! — выдохнул Виталий Леонтьевич.

— Не знаю. Меня он не очень впечатляет. Я предпочитаю антикварные: «бухару», «бергамо», «тавриз».

— Но и это, согласитесь…

— Этот мотив — с чужого голоса.

— С чужого голоса иногда тоже неплохо получается. Польза даже определенная бывает.

— Эта польза и делает человека рационалистом.

— В некоторых делах без чужого голоса нельзя, — назидательно сказал Виталий Леонтьевич. — Зачем изобретать велосипед.

— Мы с вами смотрим на вопрос с разных позиций. По мне, пение с чужого голоса непростительно даже в случае необходимости. А когда оно переходит в потребность — более отвратительного не придумаешь.

— Однако же, вы сами признаете, что необходимость иногда возникает. — Виталий Леонтьевич начал раздражаться. — И, насколько я понимаю, у людей вашей профессии довольно часто.

— С убеждением можно спорить, с предубеждением спорить бесполезно, — снисходительно ответил Одинцов и снова углубился в журнал.

— Это не предубеждение, это — факт. — Виталий Леонтьевич, рассерженный снисходительностью Одинцова, повысил тон.

— Не надо на меня кричать. Мы не на службе. — Одинцов сказал это безразлично, словно делая выговор шалуну, на исправление которого не надеялся.

— При чем здесь служба? Здесь в конце концов…

— Что в конце концов здесь? — Одинцов дернул губами, гася усмешку.

— Мужчины, не ссориться! — Мария Павловна появилась на пороге и шутливо погрозила пальцем. — Я теперь уже совсем скоро.

Одинцов опять углубился в журнал, всем видом своим утверждая Виталия Леонтьевича в мысли, что говорить им не о чем, да и незачем. Явное пренебрежение не оскорбило Виталия Леонтьевича. Он, несмотря на не первую свою молодость, был совершенно неискушен в житейских ситуациях и не мог представить себе хитроумного арсенала отторжения, к которому прибегают женщины склада Марии Павловны. Потому он не принимал поведения Одинцова за заранее подготовленное и так же, как само нынешнее появление старого знакомого Марии Павловны, считал случайным. А понимая так, истолковывал одинцовское пренебрежение в свою пользу.

«С какой стати мне быть недовольным? — думал он. — И почему я должен требовать от этого человека расположения? Коль уж на то пошло, у него есть все основания на меня обижаться. Вероятно, он в свое время имел серьезные виды на Марию: ведь на тот, наш первый вечер он пришел именно с ней. Но появился я, и у него все расстроилось. Окажись в таком положении я — как бы я стал себя вести? Женщина… любимая, нелюбимая, во всяком случае та, которая когда-то с тобой встречалась, вдруг ушла из твоей жизни. Ты не знаешь причины и через какое-то время, желая причину выяснить, заходишь к этой женщине. А вскоре после тебя является мужчина, претендующий на положение хозяина. Нет, право же, обижаться мне не только глупо, а и не интеллигентно, в конце концов».