Закон-тайга

«Программой-минимум» был тот случай, когда говоривший напирал на сочувствие, повествовал, как ему тяжело, горько и как окружающие его не понимают. В таких случаях, дождавшись особенно патетического места, Мария Павловна невинно спрашивала:

— У вас, наверное, было очень трудное детство?

Если собеседник жадно клевал на приманку и, обманутый ее душевным тоном, пускался в пространные сентиментальные воспоминания, она понимающе кивала, внутренне захлебываясь весельем.

Над таким она потешалась безжалостно. С «максимумом» было сложней. Ум женщины — ее красота. Красота мужчины — его ум. Она исповедовала этот афоризм, и умные мужчины, иногда даже помимо ее воли, вызывали у нее восхищение. С ними она играла с оглядкой, постоянно окорачивая себя иронией. Ирония была ее надежным, даже, пожалуй, излишне надежным щитом. Иногда, настроившись на издевательский лад, Мария Павловна не сразу понимала серьезность темы и казалась собеседнику легкомысленной. Нынче был как раз тот самый случай. Она сразу поняла, что Виталий Леонтьевич под «минимум» не подходит. А раз так — значит «максимум». И отсюда — фразы, вызвавшие досаду Виталия Леонтьевича. Но, по мере того, как Виталий Леонтьевич, без всякого нажима, без рисовки, раскрывался (не исповедовался, не изливался, а именно — раскрывался) перед ней, состояние ее менялось. В его поведении не было желания понравиться. Далеким каким-то, десятым, а может и сотым чутьем она понимала, что все, о чем он говорит, предназначается не столько ей, сколько ему самому. Ему на самом деле тяжко и раскрытие — та самая отдушина, через которую поступает облегчение. Не окажись рядом она, он то же самое рассказывал бы любому.

И словно бы в подтверждение ее чуткости, Виталий Леонтьевич сказал:

— Я понимаю, конечно, что вам это неинтересно. Но я просто не мог удержаться. Поверьте мне, я хотел идти и говорить обо всем об этом с Окуневым. Честное слово, вы вышли как раз в тот момент…

— Напрасно. — Мария Павловна покачала головой и забарабанила пальцами по перилам балкона.

— Что напрасно?

— Окуневу хотели рассказывать напрасно.

— Это я, конечно, понимаю, — Виталий Леонтьевич подавил в себе привычное движение — привлечь к себе женщину и, откинув волосы, поцеловать ее за левым ухом, — вовремя сообразив, что это — не Валентина. Отгораживаясь от желания, даже чуть отшагнул назад. — Только что попишешь — настроение.

— Так ведь для того, чтобы понять чужое настроение, надо настроиться на соответствующую волну. Разве Василий Васильевич может на кого-то настроиться. Не поймет он. То, что вы говорили, надо почувствовать. Знаете… — Она ласково положила свою руку на его. — Ведь вы — мечтатель. Я никогда не думала, что вы такой. Согласитесь, это странно, главный конструктор, и вдруг — мечтатель.

— Почему же мечтатель?

— Конечно. Только не обижайтесь — вы говорите, что работаете над диссертацией, но толком еще ничего не сделали. Однако в голове у вас уже множество новых замыслов и… в общем вы меня понимаете?

— Признаться — не совсем.

— Вам нужен руководитель. Человек сильного характера, который бы постоянно довлел над вами, заставлял делать то, что вы делать в состоянии, и не делаете только потому… ну, потому, что не можете на длительное время сосредоточиться.

Виталий Леонтьевич, как и в прошлый раз, не успел ответить — радиола заиграла, и Одинцов приоткрыл балконную дверь:

— Мария Павловна…

Она, посмотрев на Виталия Леонтьевича долгим неопределенным взглядом, резко повернулась и скользнула в дверь. Виталий Леонтьевич увидел, как она, наклонившись к человеку с отечным лицом, что-то сказала, тот посмотрел в сторону балкона и улыбнулся.

Город по-прежнему жил своей хлопотливой жизнью. Но теперь эта хлопотливость не возбуждала, а навевала странные соображения, которые до этого никогда не приходили Виталию Леонтьевичу. Не Мария Павловна вызвала их. Если бы было так, они требовали бы времени, чтобы стать яркими и определенными. А они этого времени не потребовали — уже явились цельными и близкими, будто Мария Павловна своими словами нарушила тонкую перемычку, и мысли хлынули в приготовленное для них русло.

Он, конечно, понял, какого руководителя имела в виду Мария Павловна. Да и разве трудно понять. Взволнованный вином и участием красивой женщины, он размышлял очень далеко и смело. Ему обидно становилось за себя, за потерянное время, за то, что он, которого все признавали одаренным, до сих пор — ординарный инженер, а его проект автоматической линии, который он разрабатывает как диссертационную работу, все еще далек от осуществления. Он всегда винил в этом себя. Но, разбираясь объективно, так ли уж он виноват? Его губит среда. Уютная, благостная среда, которую бережно поддерживает Валентина. Этот размеренный, тоскливо-прочный распорядок, гладкий, как калька, рассчитан на успокоение, а не на возбуждение… Разве может он способствовать творчеству, разве он вызовет вдохновение! Впервые Виталий Леонтьевич подумал о жене с раздражением. Сейчас его злило внимание, с каким она относилась к нему, настораживал голос, каким она обычно говорила дочери: «Танечка, тише. Не мешай папе». Не мешай папе… Как будто она не знала, что папе помешать нельзя, потому что он в то время не работал, а читал газету…

Можно ли вообще считать его семейную жизнь удачной?

Виталий Леонтьевич не был избалован женским вниманием. С детства стеснительный, он с тайным ожесточением наблюдал легкость, с какой друзья знакомились с девушками, как просто они вели себя с ними и совершенно не огорчались при ссорах. Защищаясь от насмешек, он говорил о девушках с пренебрежением и твердо стоял на том, что ни одна из них не стоит мужского внимания. Девушки, со своей стороны, считали его букой, непокладистым и платили отчуждением, доводившим его порой до отчаяния. Валентина была первой, угадавшей, что показная неприязнь Виталия Леонтьевича к женщинам — неустойчивая поза, ненадежный панцирь, для разрушения которого не хватает лишь легкого усилия. Как и следовало ожидать, Виталий Леонтьевич при первых знаках внимания к нему растерял свой женоненавистнический пыл. Учились они тогда в машиностроительном институте, он — на пятом, она — на третьем курсах. Занимался он много и углубленно, уверенно шел к диплому с отличием и слышать не хотел об аспирантуре: сначала — на производство, а там видно будет. Своей внезапной беспорядочной любовью он увлек Валентину, и, выйдя за него замуж, она бросила институт. Она была убеждена, что Виталий незаурядно талантлив и ее обязанность — оберегать его талантливость, создавать подходящую атмосферу для того, чтобы талант этот не зачах в условиях заводской засасывающей текучки. Друзьям, упрекавшим ее за необдуманное решение, она отвечала категорически: «Что вы толкуете? Чем мне быть бесперспективной посредственностью, лучше служить таланту». В глазах у нее в это время вспыхивали фанатичные огоньки, и поэтому никому не хотелось с ней спорить.

Вначале было все так, как рисовалось ее воображению, и она гордилась своей проницательностью и самоотречением. Виталий Леонтьевич закончил институт с блеском. Выступая на выпускном вечере, он сказал, что задача вчерашних студентов — обогащаться темами и впечатлениями. Они должны сразу же уйти в работу и, как самым строгим судьям, ответить самим себе, на что каждый способен. Ответить им поможет только жизнь. И поэтому он убежден, что место всех без исключения выпускников — на заводах, в этих огромных лабораториях, где условия, возможности и перспективы безграничны. Виталий Леонтьевич говорил красиво и взволнованно. Валентина повторяла про себя его наиболее впечатляющие мысли и кивала, соглашаясь. Когда он кончил говорить, ему долго хлопали. Она гордилась им и тоже хлопала.

На заводе Виталий Леонтьевич недолго ходил в мастерах. Рационализированная им обработка пуансона и внедрение на участке силового резания металла заставили обратить на него внимание. К нему прочно приклеилось определение: «Молодой специалист-новатор». Через три года, будучи уже начальником сборочного цеха, он стал проектировать автоматическую линию и рассчитывал окончить ее в ближайшее время (полгода — год). Был он самоуверен и щепетилен. Работал один, сослуживцев посвящал в свои замыслы неохотно. Даже тогда, когда убедился, что разработка проекта растягивается на неопределенно долгий срок, он не стал искать помощников. Думал: «Нужно напрячься. Путь одолеет идущий». Но постепенно напряжение спадало. Он уставал на заводе, и отдых, который давал себе в промежутках между производственной и домашней работой, все более удлинялся. В первое время он подробно рассказывал Валентине, что сделал сегодня и что будет делать завтра. Постепенно в разговорах стали преобладать замыслы — то, что сделано, укладывалось в нескольких словах. Валентина горячо говорила о том, что есть же молодые, способные конструкторы. Пусть он организует группу. Главные расчеты — его, подсобная работа — ведь она самая кропотливая — их. Так, только так надо сделать.

Виталий Леонтьевич сердился, кричал, что она не верит в его силы и что вместо отдыха дома он только расстраивается. Валентина умолкала и чувствовала себя виноватой. Когда Виталий Леонтьевич стал сначала заместителем, а затем главным конструктором завода, вечерние беседы с женой прекратились. Оправдывал он это тем, что Валентине неинтересно слушать, что она далека от его дел и они ей не нужны. Утвердиться в этом мнении Виталию Леонтьевичу было тем более легко, что Валентина не пыталась расспрашивать и теперь вечерами так же охотно соглашалась на предложения Виталия Леонтьевича сходить в кино или в театр, как раньше проводила часы около его рабочего стола.

Виталий Леонтьевич ошибался. Валентина, действительно, с удовольствием откликалась на предложения мужа развлечься, по-прежнему была непринужденно уравновешенна. Но это — совсем не потому, что дела Виталия Леонтьевича перестали ее интересовать. Она давно, уже вскоре после свадьбы, поняла, что многое в нем идет от позы, от неосознанного желания быть на виду. Да, он, бесспорно, даровит. Но даровитости его хватает ненадолго, как ненадолго хватает жадной красоты бабочки-однодневки. Если дело требовало пристального, но короткого внимания, Виталий Леонтьевич решал его талантливо и сплеча, когда же осуществление задачи не укладывалось в близкое время, Виталий Леонтьевич постепенно увядал и растрачивал себя в разговорах. При этом искренне верил, что доведет начатое до конца, мечтал о том, как это будет замечательно, и чувствовалось: он получает от мечтаний такое же удовлетворение, как от дела выполненного.

Когда Валентина поняла это, перед ней легли два пути: откровенного нажима, рассчитанного на слабохарактерность мужа, и деликатного внешнего невнимания к его делам. Она выбрала второй, потому что был он ближе складу ее характера — мягкого и самоотреченного. Чувствуя, что она своим вечерним немым вопросом: «Ну, как там у тебя?» ставит мужа в неловкое положение, заставляет придумывать спешные и неумные оправдания, она перестала приходить к нему в кабинет перед сном и даже вынесла оттуда свое любимое кресло-качалку.