Закон улитки
Шрифт:
Он еще раз окинул взглядом собак и, набрав полные легкие морозного колкого воздуха, словно готовился нырнуть на глубину, медленно опустился на корточки, не сводя глаз с пингвина.
– Миша! Миша! – сказал он уже громче.
И пингвин сделал еще один шаг вперед. Виктор дотронулся до его грудки, погладил его, не оглядываясь на собак. Но собаки молча наблюдали за происходящим. Рука Виктора вдруг наткнулась на немного выпирающий, спрятанный под пухом рубец шрама. И Виктор провел пальцем вдоль этого рубца, понимая теперь, что перед ним действительно Миша.
– Так это ты, – проговорил Виктор.
Пингвин оттолкнул
«Собаки его защищают», – понял Виктор и едва заметно улыбнулся – все это было в высшей степени абсурдным, но абсурд был удивительно реальным, он здесь просто командовал жизнью.
– Эй, пора ехать! – долетел до него из-за спины голос шофера.
Виктор обернулся.
– Пингвина забираем? – спросил он.
– Какого пингвина? – Аслан прищурился, всматриваясь вперед.
Про пингвина он не знал, он просто подумал, что этот русский бредит от страха. Правда, Аслана удивило то, что собаки на него не набросились.
– Хачаев обещал отпустить пингвина, – повторил Виктор, ощутивший вдруг новый прилив боли в височной ране.
– Ничего он про это не говорил, выходи!
Виктор поднялся на ноги и с удивлением увидел, как пингвин Миша или, вернее, то, что от него осталось, – ведь он действительно похудел, резво перебежал в левый угол вольера и неуклюже забрался в собачью будку.
Аслан, которому надоело ждать, отпер дверцу вольера, зашел и вытянул Виктора за руку наружу.
Как только отъехали от села, Виктор снова заснул на заднем сиденье. А Аслан, один раз оглянувшись, подумал, что этот русский не опасен, раз собаки его не тронули. Овчарки Хачаева – не волки, они на больных и на безвольных рабов не бросаются.
60
Проснулся Виктор от холода в домике Азы, на своей кровати. Увидев открытое настежь окно, вскочил. Закрыл его. Оглянулся. На соседней кровати, где раньше спал Сева, никого не было. Дверь в коридор была приоткрыта. Виктор уселся на свою кровать, понял, что спал не раздеваясь – видно, так его и сгрузил сюда шофер прошлой ночью. Посидев минут пять, пришел в себя. Сходил умыться.
В домике было пусто, а на дворе сказочный снежный ковер блестел под утренним солнцем и бодрил. И бодрость овладела Виктором мгновенно, несмотря на зудящую, уже надоевшую рану, которая, похоже, не собиралась заживать. Бодрость возникла просто от краткого воспоминания о вчерашнем собачьем вольере, о встрече с пингвином Мишей, об обещании Хачаева, данном Соне по спутниковому телефону. Молодец все-таки Сонька!
На лице у Виктора появилась улыбка. Теперь надо было только ждать исполнения обещания. А это легко, это как ожидание дембеля после приказа.
Внутри у Виктора забурлила энергия, захотелось пройтись колесом, броситься на пол и отжаться, сделать что-то, потратить эту энергию легко и с удовольствием, просто так. Как доказательство того, что жизнь продолжается.
И он снова поднялся на ноги, вышел в коридор. Заглянул
в комнату Азы – и замер, с интересом разглядывая «среду обитания» азербайджанского бухгалтера. Старая, обитая со временем потрескавшейся кожей софа, парта из какой-то школы. На парте – папки, гроссбух, в который Аза записывал клиентов крематория. Рядом, под окошком, тумбочка с графином и стаканом. И старенький радиоприемник «Sony».Взгляд снова упал на гроссбух. Виктор раскрыл его, склонившись над партой, полистал. Взгляд скользнул по аккуратно выписанным фамилиям, именам, отчествам, по названиям городов. Вся география России. Страницы гроссбуха были аккуратно пронумерованы. Сейчас Виктор просматривал девяносто восьмую из них. Обратил внимание, что под номерами 856 и 857 вместо фамилий и названий городов стояли прочерки. Виктор вздохнул. Подумал: стоит завести какие-нибудь записи, и тут же родятся тайны. Полистал в обратном направлении. Подумал о Севе. Вернулся в конец записей, прочитал последние. Севы в гроссбухе не было, как не было в конце и чеченских фамилий его последних клиентов. Понял, что зря раньше плохо думал о педантичности Азы.
Вспомнил недавний сон с Севой и Сергеем Фишбейн-Степаненко и вдруг осознал, что их объединяло, а может, и специально объединило в этом сне. Они оба стали пеплом. Глядя на последнюю не до конца заполненную страницу гроссбуха, Виктор вдруг ощутил дрожь в руках. Причиной была неожиданная догадка, а точнее, пока что только вопрос: а не в этой ли трубе-топке кремировали Сергея? Ведь в письме, написанном сослуживцами, объяснялось, что выбирали они между кремацией на месте, то есть в Чечне, и отправкой тела в Киев.
Виктор присел за парту. Стал листать гроссбух к началу, следя за меняющимися датами записей. Дошел до конца апреля и дальше стал пробегать глазами фамилии кремированных повнимательнее. Страниц двадцать прочитал и уж подумал было, что дальше искать Серегу не имеет смысла. Но вдруг глаза сами выхватили из заполненной аккуратным, по-детски округлым почерком страницы «Фишбейн-Степаненко, 13 февраля 1997 года, г. Киев».
Виктор захлопнул гроссбух, но остался сидеть за партой. Сидел долго. Сидел и вспоминал Серегу, вспоминал новогодний праздник, устроенный у него на даче, вспоминал пикник на Днепре.
Странно, что, даже не зная ничего, не догадываясь о существовании этого места, этого «домашнего» крематория, Виктор уже имел к нему отношение, уже был связан с ним и косвенно, и напрямую. И урна, стоявшая снова на подоконнике в его киевской кухне, была веским тому доказательством.
61
Пару часов спустя, когда вся бодрость испарилась из тела и мыслей Виктора, в дом вернулся Аза. Виктор лежал на своей кровати. Смотрел в потолок. Ждал дембеля.
– Ты не лежи! – сказал ему Аза, заглянув в приоткрытые двери. – Бери этого «рыжика» и обучай делу! Сегодня работу привезут. Не научишь его – будешь сам сжигать.
Нехотя Виктор поднялся на ноги.
Пока шел с новеньким к бараку-крематорию, разговорились. Звали рыжего Васей, был он из Архангельска, с самого русского Севера.
– А кормить будут? – спрашивал он по дороге.
На фоне хрустящего под ногами снега этот вопрос прозвучал удивительно гармонично и мирно. Как в приемнике для беспризорных детей.