Закон всего
Шрифт:
* * *
На третьем часу празднования свадьба обмазалась винегретом, жирными пятнами утки запеченной в яблоках и селедкой пряного посола. Пролитый на стол алкоголь стерилизовал поверхность. Наиболее опьяневшие гости слизывали языком лужицы, закусывая щавелем и прочей зеленью. Музыка вопила быстрый танец. Жених ползал по полу в поисках украденной невесты, как ему казалось, и хватал танцующих женщин за икры ног и выше, стараясь распознать пропажу. Нареченная на самом деле присутствовала в зале и усердно скакала, изображая трепетную лань, несмотря на излишние килограммы веса, сотрясающиеся студнем. Холодец был бы хорош, да с хреном в придачу…
На белом платье новобрачной, в районе груди,
«Ну, что ж», – любвеобильно обронила свидетельница суженой и притянула к себе шафера жениха за ремень. Пояс расстегнулся, а следом и молния на брюках. Обе стороны постарались этого не заметить…
Теплый потный воздух кружил пыль у потолка, подсвечиваемую светом люстры. Люстра раскачивалась маятником. Время от времени на ней, свесив ноги и используя в качестве качели, на мгновение появлялся чертёнок. Во всяком случае, так рассказывали гости, ручаясь, что «их глаз – алмаз» и ошибки быть попросту не могло. Ближе к ночи кое-кто начал ловить чертей и засовывать их в карманы, требуя нитку с иголкой, чтобы зашить их для поимки рогатых бестий.
Жених после тоже высказал мнение, что чертей был полон дом. Эту версию подтвердил и хозяин дома Владимир Олегович, уверяя, что такую уйму самогона, заготовленного на целый год, за вечер могла оприходовать разве что нечистая сила.
«Горько! Горько!» – закричали закусывающие и выпивающие за столами мужчины, и принялись целоваться со своими соседками. Те лишь мотали ногами под столами, ища надежную опору на вечер. Вечер морщился лучами заходящего солнца, помышляя об объятиях ночи: мягких, нежных, хмельных, беспутных…
Чертовщина оккупировала тёмные углы и строила рожицы, норовя кого-нибудь поддеть при случае, спутав ноги. То там, то сям кто-нибудь из беснующихся падал на пол с задранными кверху ногами, беспомощно дрыгая ними. Было озорно и весело. Музыка ляпала аккордами. В головах пылала вожделённая страсть; тела терлись меж собою, высекая искру…
Татьяна жалась бедром к ноге танцующего кавалера. Мать наблюдала за дочерью, не теряя бдительности, нежно гладя рукой по спине соседа по столу Юрбино. Его нельзя было не гладить, так как он работал в городе чиновником средней руки – зам-зам кого-то там. Но щеки надувал, как самый главный бармалей. Предпочитал, чтобы его называли по фамилии – не хотел панибратства. Имя держал в резерве для нужных людей. Юрбино нельзя было не гладить… – он был нужным человеком. Юрбинов стал Юрбино после двухнедельного пребывания в Италии. Впоследствии у него вошло в привычку говорить: «У нас в Италии…» и далее следовали сомнительные сравнения, выпячивая несовместимости разных культур и обстоятельств. Но звучало поражающе хватко – слушатели замирали в уважении; женщины валились с ног.
Не имя было главным в этот вечер, даже, если оно принадлежало важному чиновнику. После пятой рюмки все были расслаблены и готовы на панибратское общение, и даже ниже того… Обзор заслонял шустрый чертёнок, выписывающий серпасто-молоткастые фигуры. Повеяло вселенской невесомостью и вседозволенностью. Журчала жидкость – водка лилась со стола на пол; сознание блуждало в поисках реальности, отодвигаемой в сторону беснующейся чертовщиной. Куролесилось в удовольствие, шлейка лифа сползала по плечу…
«Я дорогой врач, – шептала на ушко шаферу свидетельница невесты Елена, танцуя с ним медленный танец. – Как только называю больным цену лечения, они тут же выздоравливают,
и говорят: дорогая наша…» На самом деле Елена работала провизором в аптеке, но мечтала о должности врача обретённой при каких-нибудь загадочных обстоятельствах. Танец заключался в тесном обнимании друг друга. Изрядно подвыпивший шафер произнёс, положа руку на грудь свидетельницы: «Дорогая наша…» и впился губами в ротик партнёрши. Танец в любой момент грозил перейти в телесную близость. Люстра на потолке раскачивалась усилиями веселящегося беса Валяя. Чёрт выбирал, кого бы соблазнить, глаза разбегались…* * *
«Любо быть в том месте, к которому приложил руку Господь», – изрек старец Гавриил, твердым шагом ступая по земле босыми ногами, кланяясь и неся молитву всему сущему. На пути возникла искомая зловредная стать, которую Гавриилу предстояло привести в лоно господне. Сие он ощутил сердцем, душой и легким прикосновением божественного дыхания…
«Хорошо там, где меня нет, – озвучил некую истину сатана, разлегшись на копне сена, которой посреди лесной дороги никак не могло быть, да ещё впритык к завалившейся на бок легковушке, потерпевшей аварию. И тут же перекрутил фразу наоборот: «Плохо там, где меня нет». Мефистофель явил себя в облике дирижера успешного оркестра: темно синий фрак, белоснежная кружевная манишка, лаковые темные туфли, дирижерская палочка, на которой было написано «Дирижерская палочка». Примятый цилиндр валялся рядом в соломе; темно-синий опять же.
– Так, где же тебя нет? – поинтересовался монах, беспрерывно кланяясь и осеняя крестным знамением все части света и самого антихриста.
– В том то и дело, что я есть везде. Нигде без меня дела нет, – заливаясь смехом, ответил собеседник. – Прекрати меня крестить, – щекотка одолевает от твоих деяний и в носу свербит, чих вызывая. – И он чихнул с резким возгласом «псхи-и!», да так, что птицы взлетели кругом, как от выстрела, рысь сорвалась с дерева и запуталась в кустах, дождем всюду посыпались листья. – Не делай того другим, чего себе не желаешь, – так, кажется, в вашем писании сказано.
– Будет дело, быть добру! – заключил Гавриил. – Если ты писание знаешь, то остается лишь уяснить, принять и выполнять, молясь во исполнение, и каясь о заблуждениях греховных.
Тень упала с неба, и огромный ворон, раскрыв крылья, сел на перевернутую машину. Праведник Гавриил осенил птицу крестным знамением, произнеся молитву, отгоняющую враждебные силы. В ответ ворон зычно каркнул и потряс головой. На его шее болталась медалька на тесемке. На мгновение монаху показалось, что на спине птицы появился погон со звездой, вот сколько конечной имелось на ней, не удалось сосчитать лучи – исчезла вместе с погоном, как сатанинское явление. Вечно нечисть навешает на себя нечто, что ни рассмотреть, как следует не получается, ни сосчитать детали. Но на медали, что беспрестанно крутилась на шее ворона, и не давалась к осмотру, одно слово удалось выхватить. Это слово – «шнобель» – врезалось монаху в сознание (уж больно заковыристое, чтоб из памяти просто так выскочить), но какое значение несло в сочетание с остальными словами, которые не поддались прочтению, в том оставался секрет. «Кар-р-р!» – прокричал ворон и повернулся к монаху спинной частью. Гавриил послал чудо творящий крест в его сторону. Сила послания подтолкнула птицу сзади, и она с недовольством дернулась всем телом вперед, сверкнув в ответ презрительным взглядом.
Мефистофель растворился в свете солнечных лучей, и взамен себя явил тем временем девушку, расположившуюся вольно на сене в прозрачном пеньюаре уж очень походившем на струящийся воздух. Сосцы грудей торчали в разные стороны, привораживая взгляд, упругие девственные бедра слегка раздвинуты, нежность гармоничного тела колыхалась волнами.
«Поди ко мне монах, – услышал Гавриил, – душистое сено так приятно ласкает плоть».
«Изыди, супостат, изыди! – запричитал старец, крестясь и кланяясь, кланяясь и крестясь. Его губы бормотали невнятную молитву должную прогнать наваждение сего прелюбострастия.