Законный брак

Но настоящие сложности возникают на грядках с помидорами и кукурузой. Помидоры и кукуруза – они как Западный берег реки Иордан, Тайвань или Кашмир: спорная территория. Мама сажает помидоры, папа подвязывает их, потом мама собирает урожай. И не спрашивайте меня, почему именно так, а не иначе! Таковы правила. (По крайней мере, такими они были прошлым летом. Ситуация с помидорами постоянно меняется.) А ведь есть еще и кукуруза. Папа сажает ее, мама собирает, но почему-то папа настаивает, чтобы после сборки урожая именно он укрывал кукурузу на зиму.

Вот так они и огородничают – вместе, но по отдельности.

И нет этому огороду ни конца, ни края, аминь.

Своеобразный мирный договор, заключенный моими родителями, заставляет вспомнить книгу моей подруги, психолога Деборы Луэпниц, опубликованную несколько лет назад. Она называется «Дикобразы Шопенгауэра». Главной метафорой, которую развивает Дебора, является посыл философа Артура Шопенгауэра, предшественника Фрейда, об основной дилемме современных человеческих отношений. Шопенгауэр считает, что в любовных отношениях люди напоминают дикобразов, оставшихся без укрытия в холодную зимнюю ночь. Чтобы не замерзнуть, они собираются в кучки. Но как только подбираются достаточно близко, чтобы согреть друг друга, иглы начинают колоться. Инстинктивно, чтобы избавиться от боли и раздражения, которые приносит излишняя близость, дикобразы расходятся. Но стоит им разойтись, как они снова замерзают. Холод заставляет их снова стремиться друг к другу, но лишь до того момента, как они не начинают колоть друг друга иголками. И тогда они снова разбегаются. И сбегаются. И так до бесконечности.

«Цикл повторяется, – пишет Дебора, – а они всё пытаются найти комфортную дистанцию, нечто среднее между близостью и замерзанием».

Разделяя и разграничивая влияние в таких важных вопросах, как деньги и дети, – но также и в менее значительных, на первых взгляд (свекла и голубика), – мои родители исполняют собственную версию танца дикобразов: сходятся и расходятся на смежной территории, ведут переговоры, подстраиваются и спустя много лет всё еще пытаются найти правильный баланс между независимостью и сотрудничеством – тонкое, неуловимое равновесие, которое каким-то образом будет способствовать процветанию их семейного сада. В процессе они часто идут на компромиссы, порой жертвуя драгоценными временем и силами, что могли бы потратить на что-то другое – на свои собственные дела, если бы другой человек не путался под ногами. И нам с Фелипе придется делать то же самое, когда дойдет до разграничения сфер влияния. Нам тоже придется научиться танцу дикобразов – в том, что касается путешествий.

И все же, когда речь зашла о том, чтобы поехать в Камбоджу в одиночестве на пару дней, я заговорила об этом с осторожностью, которая удивила даже меня саму. Несколько дней я никак не могла найти верный подход. Не хотелось, чтобы это выглядело так, будто я прошу у Фелипе разрешения, – это выставило бы его в роли хозяина или родителя и было бы несправедливо по отношению ко мне. Но я также не могла просто подойти к этому добрейшему, заботливому человеку и поставить его перед фактом, что еду в Камбоджу одна, хочет он этого или нет. Тогда я стала бы капризным тираном – а это несправедливо по отношению к Фелипе.

Проблема была в том, что я разучилась делать такие вещи. До встречи с Фелипе я жила одна довольно долго и привыкла сама составлять свое расписание, не учитывая чужих желаний. До недавнего момента наших отношений в силу внешних ограничений (а также благодаря тому, что мы жили на разных континентах) довольно много времени мы проводили по одиночке. Но теперь, после свадьбы, нас ждала совсем другая жизнь. Теперь мы все время будем проводить вместе, и с этим совместным существованием появятся новые ограничения – потому что брак по сути своей ограничивающее явление, он создан, чтобы приручать. Брак похож на растение-бонсаи: это дерево, но оно в горшке, корни и ветки у него подрезаны. Бонсаи, между прочим, может жить веками, и его неземная красота находится в прямой зависимости от своевременного подрезания веток. Однако его нельзя спутать со свободно вьющейся лианой.

Прекрасно рассуждал на эту тему польский философ и социолог Зигмунд Бауман. Он считает: когда современным парам внушают мысль о том, что можно получить всё сразу – и близость, и независимость, – им просто морочат голову. Нашей культуре как-то удалось внушить нам ошибочное представление, что, если привести в порядок свои эмоции, каждый из нас сможет наслаждаться в браке незыблемым постоянством и вместе с тем не чувствовать никаких ограничений и пут. Волшебное слово, которое приходит на помощь – и которое в наши дни стало почти фетишем, – «равновесие». Почти все мои знакомые только тем и занимаются, что с отчаянным упорством ищут того самого равновесия. Все мы стремимся к тому, пишет Бауман, чтобы наши отношения «наделяли нас силой, не лишая силы; вдохновляли, не вызывая апатию; дополняли, не обременяя». Но что, если это стремление нереалистично? Ведь любовь почти по определению своему ограничивает. Любовь сдерживает. Огромную свободу, которой наполняется наше сердце, когда мы влюблены, можно сопоставить лишь с огромными ограничениями, которые за этим неизбежно следуют. Трудно представить более свободные отношения, чем у нас с Фелипе, но, пожалуйста, не обманывайте себя: я ни на минуту не забываю о том, что этот мужчина принадлежит мне и только мне; пока остальное стадо гуляет, он надежно привязан в загоне. Его энергия (сексуальная, эмоциональная, творческая) тоже по большей части принадлежит мне, а не кому-либо еще – она даже ему теперь не принадлежит полностью. Он обязан сообщать и разъяснять подробности даже самых неинтересных аспектов своей жизни, обязан хранить верность и быть постоянным. Это вовсе не значит, что я надела на него ошейник с радиомаячком, но не сомневайтесь – теперь он точно принадлежит мне. А я ему – в той же степени.

Но это и не значит, что я не могу поехать одна в Камбоджу. Однако теперь перед отъездом я просто обязана обсуждать свои планы с Фелипе – и он бы сделал то же самое на моем месте. И если он будет против моего желания путешествовать в одиночестве, я могла бы с ним поспорить, но все равно надо хотя бы выслушать его возражения. Если он станет возражать слишком настырно, я могу так же настырно не повиноваться – однако надо понимать, в каком случае можно уступить, а когда нет, и то же самое касается Фелипе. Ведь если он будет слишком часто противиться моим желаниям, нашему браку быстро придет конец. С другой стороны, если и я буду постоянно требовать раздельного времяпровождения, брак долго не протянет. Поэтому это очень тонкий момент – оказание взаимного, незаметного, почти нежного давления. Из уважения мы должны научиться ограничивать друг друга и предоставлять друг другу свободу как можно более осмотрительно, но никогда – ни на секунду – нельзя забывать о том, что мы всё же несвободны.

Поразмыслив хорошенько, я подняла камбоджийскую тему как-то за завтраком в Бангкоке. Я до абсурда тщательно подбирала слова, используя такие туманные выражения, что бедняга Фелипе не сразу понял, о чем речь. Щедро сдобрив свою тираду чопорной вежливостью и обилием вводных слов, я наконец смущенно попыталась объяснить, что, хотя очень люблю Фелипе и сомневаюсь, стоит ли оставлять его в одиночестве в столь неопределенный период нашей жизни, мне… очень хочется увидеть храмы Камбоджи… и раз уж древние развалины так утомляют его, не будет ли лучше, если я поеду одна? Ведь нам не повредит провести несколько дней по отдельности, учитывая, сколько стрессов приносят наши путешествия?

Когда наконец до Фелипе дошло, он положил кусочек тоста на тарелку и воззрился на меня с откровенным изумлением:

– Что с тобой, дорогая? Зачем ты вообще спрашиваешь? Езжай, и всё!

И я поехала.

И мое путешествие в Камбоджу оказалось…

Ну, как бы вам это объяснить?

Камбоджа, знаете ли, это вам не на пляже валяться. Скажу больше: даже если вы действительно валяетесь на пляже в Камбодже, это вам не на пляже валяться. Камбоджа – суровая страна. Там все сурово. Суровы камбоджийские пейзажи – вытоптанная в пыль трава. История страны тоже сурова, недавний геноцид еще у всех свеж в памяти. Лица детей суровы. Морды собак суровы. Суровая нищета – хуже, чем где-либо еще, где мне приходилось бывать. Примерно как в индийских деревнях, но без индийского буйства красок. Примерно как в бразильских городах, но без бразильского бешеного ритма. Просто нищета – пыльная, изможденная нищета.

Но самое ужасное – мне попался очень суровый гид.

Отыскав гостиницу в Сиемреапе, я отправилась на поиски гида, который показал бы мне храмы Ангкор Вата, и наконец нашла человека по имени Нарит. Это был очень сурового вида джентльмен лет сорока с небольшим. Он много знал, хорошо говорил по-английски и вежливо провел меня по великолепным древним руинам, но… моя компания при этом была ему, мягко говоря, неприятна. Увы, мы с Наритом не подружились, хоть мне этого очень хотелось. Я люблю знакомиться с новыми людьми и заводить новых друзей, но нам с Наритом уж точно не светило подружиться. Отчасти проблемой было поведение Нарита, которое меня очень смущало. У каждого из нас есть эмоция, отражающаяся на лице бессознательно, – так вот, у Нарита это было молчаливое неодобрение, которое он излучал с каждым взглядом. Спустя два дня это до такой степени выбило меня из колеи, что я едва отваживалась раскрыть рот. Рядом с ним я чувствовала себя глупым ребенком, что неудивительно – ведь он был не только гидом, а еще и директором школы. Готова поспорить, со своей второй работой он справлялся на «отлично». Нарит признался, что порой скучает по старым добрым довоенным временам, когда камбоджийские семьи были крепче и дети, благодаря регулярному воспитанию палкой, слушались родителей беспрекословно.

Однако не одна лишь суровость Нарита препятствовала теплым человеческим отношениям между нами; была в том и моя вина. Я честно не понимала, как разговаривать с этим человеком. Все время думала о том, что он вырос в эпоху самого жестокого насилия, какую только знавал мир. Геноцид 1970-х не пощадил ни одну камбоджийскую семью. Те камбоджийцы, кто в годы Пол Пота избежал пыток или казни, не избежали голода и мучений. Можно без сомнения заявить, что детство любого сорокалетнего камбоджийца было полным кошмаром. Зная об этом, я с большим трудом находила в себе силы поддерживать разговор с Наритом. Мне трудно было найти темы, не отягощенные политическими отсылками к недалекому прошлому. У меня создалось такое впечатление, что путешествие по Камбодже в компании камбоджийца похоже на экскурсию по дому, где недавно произошла резня, всю семью убили, и показывает вам этот дом единственный выживший родственник. Человеку в моей ситуации только и остается, что удерживаться от вопросов вроде: «Так это и есть та комната, в которой ваш братец прикончил ваших сестер?» Или: «Это и есть тот гараж, где ваш отец пытал ваших двоюродных братьев», и так далее. Самое лучшее в такой ситуации – вежливо шагать за экскурсоводом и, когда он говорит: «А вот эта часть нашего старого дома особенно красива», – кивать и бормотать в ответ: «О да, беседка просто прелесть».