Законы границы

Я попросил назначение в Жирону и получил его.

День моего приезда до сих пор помнится так, будто это произошло сегодня. Мы — я и еще пятеро моих товарищей-новичков — приехали в город поездом и, выйдя на перрон, отправились в гостиницу «Кондаль», где у нас были забронированы номера. Было около семи часов вечера, и, поскольку стоял февраль, солнце уже давно зашло и вокруг царила непроглядная темень. Это мое первое впечатление от Жироны: ощущение темноты, сырости, грязи и, наконец, то, что завладело мной сильнее всего — чувство одиночества, безграничного и всепоглощающего, какого я не испытывал даже в первые дни в Мадриде, сидя один в своем номере хостела на Акометресо. Поселившись в гостиницу, мы разобрали чемоданы, немного привели себя в порядок и решили поужинать. Один из наших товарищей был родом из Барселоны и немного знал город, поэтому мы следовали за ним. В поисках ресторана прошли по улице Жауме, пересекли площади Маркес-де-Камп и Сан-Агусти, где находится памятник Альваресу де Кастро и защитникам города (в тот день, правда, я его не увидел или просто не обратил на него внимания); потом мы перешли через Оньяр, скорее угадав, чем разглядев в темноте ее затхлые воды и унылые, увешанные сохнущим бельем фасады домов вдоль реки. Затем мы прогулялись по старому центру города, поднялись по Рамбле, пересекли площадь Каталонии и, когда готовы уже были, смирившись, послать все к черту и отправиться спать голодными, неподалеку от гостиницы наткнулись на открытое заведение. Это был бар «Рин». Там, поторговавшись с хозяином, уже собиравшимся закрываться и не желавшим нас обслуживать, мы выпили по стакану молока. Благодаря этому я лег в ту ночь спать не с пустым желудком, однако в постели меня тотчас начали одолевать мысли, что мой приезд в Жирону был ошибкой, и я сказал себе, что, как только появится возможность, попрошу перевести меня в другое место и уеду из этого забытого Богом города.

Но ничего этого я так никогда и не сделал: не попросил о переводе, не вернулся в Касерес и не покинул Жирону. Теперь это мой город. Моя жена родом отсюда, мои дети родились здесь, и здесь похоронены мои родители. Я люблю и ненавижу этот город, как любят и ненавидят нечто такое, что имеет очень большое значение. Хотя, если хорошо подумать, это неправда: правда то, что я люблю Жирону намного больше, чем ненавижу; если бы это было не так, я не смог бы выносить ее столько времени. Иногда меня даже охватывает гордость за нее, потому что я столько сделал для того, чтобы этот город был таким, каким он стал, и, поверьте, сейчас он намного лучше, чем когда я приехал… В те годы это был ужасный город, однако я быстро привык к нему. Жил со своими пятью товарищами в съемной квартире на улице Монтсени, в квартале Санта-Эужения, и служил в комиссариате на улице Жауме, неподалеку от площади Сан-Агусти. Жирона всегда являлась тихой заводью, особенно в те времена, когда Франко был еще жив, поэтому, как я и предполагал, моя служба здесь оказалась намного проще и безопаснее, чем та, какую нес во время своей практики в Мадриде. Я служил в уголовном розыске, возглавляемом субкомиссаром Мартинесом, и моим непосредственным начальником был опытный инспектор Вивес, руководивший одной из двух групп, на которые был разделен наш отдел. Мартинес был добрым человеком и хорошим полицейским, а Вивес — как я скоро понял — хотя временами и мог казаться славным парнем, на самом деле был абсолютно отвязным и вздорным типом» Откровенно говоря, в те времена среди полицейских было много таких. К счастью, это не касалось моих товарищей, с которыми я работал в одной группе и снимал сообща квартиру, иначе наше постоянное сосуществование стало бы попросту невыносимым. Мы проводили вместе утро в комиссариате, вместе обедали в «Кан-Льорет», «Кан-Барнет» или в «Эль-Амфора», днем совершали обход своей территории, ночевали под одной крышей, а в свободные дни пытались развлечься и отдохнуть, что в Жироне тех лет было почти так же трудно, как хорошо выполнять нашу работу. Да, средства, какими располагал наш отдел, были очень скудными. Например, в нашем распоряжении имелось всего два «законспирированных» автомобиля, которые к тому же всем были прекрасно известны, потому что всегда стояли припаркованные перед комиссариатом. Впрочем, много машин нам не требовалось. Преступность в городе находилась на невысоком уровне и концентрировалась в китайском квартале. Благодаря этому было не очень сложно держать ее под контролем: криминальные элементы собирались в этом месте, именно там замышлялись темные делишки, и там, рано или поздно, узнавали всё обо всех. Достаточно было каждый день наведываться в китайский квартал, чтобы без особых проблем контролировать происходящее в городе.

— Значит, там состоялось ваше знакомство с Сарко?

— Да.

3

— Как я вам уже сказал, тогда, в шестнадцать лет, мне приходилось слышать о китайском квартале, но знал я о нем лишь то, что это было сомнительное место и находилось оно на противоположном берегу реки, в старой части города. Прежде я там не бывал, но не заблудился, когда впервые отправился в «Ла-Фон».

В тот день я пересек Оньяр по мосту Сан-Агусти и, оказавшись в старом городе, свернул налево по улице Бальестериес, прошел дальше по Кальдерер, и, когда позади, по правую сторону, осталась церковь и началась улица Ла-Барка, мне стало ясно, что я ступил уже на территорию китайского квартала. Мне возвестил об этом запах мусора и мочи, поднимавшийся плотным облаком смрада от брусчатки, разогревшейся под лучами послеполуденного солнца. Также я понял это и по людям, стоявшим на углу Портал-де-ла-Барка, в тени старых зданий: среди них был старик с иссохшими, ввалившимися щеками, двое мужчин бандитского вида и молодая шпана — несколько парней лет двадцати — они курили и держали в руках стаканы с вином или бутылки пива. Я прошел мимо, стараясь не глядеть в их сторону, и неподалеку от того места увидел бар «Сархенто», а рядом с ним — «Ла-Фон». Остановившись у дверей, я заглянул внутрь через стекло. Помещение было маленькое, узкое и вытянутое, с барной стойкой слева и тянувшимся вдоль нее проходом, уходившим вглубь, где он расширялся, превращаясь в небольшой зал. Бар был почти пуст: в зале стояло несколько столиков, но посетителей не было, лишь у барной стойки разговаривали двое людей. По другую ее сторону женщина ополаскивала стаканы в мойке, и над ее головой на стене висела табличка «Курить косяки запрещено». Я не решился войти и продолжил свой путь до пересечения улиц Ла-Барка и Беллайре, где заканчивался китайский квартал. Потом я долго слонялся между железнодорожной эстакадой и церковью, размышляя, отправляться ли домой или сделать еще одну попытку. В конце концов я набрался храбрости и вернулся в «Ла-Фон».

На сей раз в баре было многолюднее, но ни Тере, ни Сарко не появились. Немного робея, я сел в конце барной стойки, у двери, и ко мне тотчас подошла хозяйка — рыжеволосая женщина с недовольным выражением лица и в переднике, покрытом жирными пятнами. Она спросила, чего мне надо. Я поинтересовался, не здесь ли Сарко. Женщина ответила, что он еще не появлялся. Тогда я спросил, не знает ли она, когда тот явится, и она заявила, что понятия не имеет. «Ну, так что? — произнесла она. — Ничего не собираешься брать?» Я заказал кока-колу, заплатил и принялся ждать.

Тере и Сарко не замедлили появиться. Едва переступив порог бара, они сразу увидели меня, и лицо Тере просияло. Сарко похлопал меня по спине. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнул он. — Созрел наконец?» Они увели меня вглубь заведения, и мы устроились за столом, где уже сидели двое парней. Одного из них, веснушчатого, с раскосыми глазами, звали Чино; [7] второй, смоливший одну сигарету за другой, был очень маленький, нервный и весь прыщавый. Звали его Колилья. [8] Сарко усадил меня между Тере и собой, и, пока он заказывал пиво у хозяйки бара, появилась блондинка в мини-юбке и кедах цвета фуксии (как я узнал позже, это была девушка Гордо). Никто меня ни с кем не познакомил и никто не обращал на меня внимания: Тере разговаривала с Линой, а Колилья и Чино — с Сарко. Гордо и Тио, объявившиеся вскоре, ни малейшим намеком не дали понять, что узнали меня. Я чувствовал себя неуютно, но уходить не собирался.

7

От исп. chino — китаец.

8

От исп. colilla — окурок.

К нам присоединился еще один тип, выглядевший старше остальных. Он был в сапогах и невероятно узких расклешенных книзу джинсах, рубашка у него была расстегнута, и на груди сверкала золотая цепочка. Тип уселся верхом на стул рядом с Сарко, положив руки на спинку перед собой, и указал на меня: «А это что за ботаник?» Все замолчали, и внезапно на меня обратились восемь пар глаз. Сарко первым нарушил молчание: «Черт подери, Гилье! Это тот чувак из «Виларо». Я же говорил, что он придет, никуда не денется». Лицо Гилье стало непроницаемым. Сарко хотел продолжить, но его прервало появление хозяйки с пивом и еще одного парня по прозвищу Дракула. Когда хозяйка ушла, а Дракула остался (его так звали, потому что из-под губы у него торчал клык), Сарко произнес: «Ну, давай, Гафитас, повтори Гилье то, что ты мне рассказывал в тот вечер». Я догадался, что он имел в виду, но все же уточнил: о чем именно? «Об игровом зале», — напомнил Сарко. И я снова все рассказал; кроме того, польщенный вниманием к себе и, возможно, пытаясь показать себя более значимым перед компанией (или перед одной Тере), добавил, что теперь помогаю сеньору Томасу закрывать заведение. Сарко задал мне несколько вопросов, в частности, какова ежедневная выручка у сеньора Томаса. «Не знаю», — честно ответил я. «Ну, примерно», — настаивал Сарко. Я назвал слишком большую цифру, Сарко взглянул на Гилье, я посмотрел на Тере и сообразил, что не должен был ничего рассказывать.

Однако я тотчас забыл об этом и оставшийся день провел в их компании. После моего звездного момента, когда я рассказывал про игровой зал и сеньора Томаса, больше мне почти не довелось открыть рта. Я старался не привлекать к себе внимания и довольствовался тем, что слушал их разговоры, в то время как они пили пиво в баре или выходили курить гашиш, сидя на перилах моста через Галлигане, на площади Сан-Пере. В общем, в тот день мне удалось кое-что выяснить. Во-первых, Сарко и Тере жили в бараках. Впоследствии я узнал, что остальные обитали в Пон-Мажор, Виларрохе и Жерман-Сабат, но все или почти все они также прошли через бараки, где, собственно, большинство из них и познакомились. Во-вторых, оказалось, что, за исключением Сарко, приехавшего из Барселоны и находившегося в городе несколько месяцев, прочие были родом из Жироны или жили тут уже много лет. В-третьих, мне стало известно, что Сарко, Гилье, Гордо и Дракула успели уже по нескольку раз побывать в исправительных учреждениях. Как я узнал позже, с прошлого лета до зимы этого года Сарко сидел в барселонской тюрьме, хотя на тот момент ему еще не исполнилось шестнадцати лет и он не достиг возраста уголовной ответственности. Что касается моего состояния, то, поскольку прежде я никогда не пробовал гашиш, к вечеру, когда исчезли эйфория и неконтролируемый смех, начавшиеся у меня после нескольких затяжек, я почувствовал себя плохо и, когда мы возвращались в «Ла-Фон» с площади Сан-Пере, ускользнул от компании и двинулся прочь из китайского квартала по улице Беллайре.

Прогулка через парк Ла-Девеса помогла мне почувствовать себя лучше. Когда я явился в игровой зал, он все еще был открыт, и, проходя мимо каморки сеньора Томаса, я поздоровался с ним кивком, но не остановился поговорить. Я направился прямиком в туалет. Там посмотрел на себя в зеркало: я был бледный, глаза красные. Я все еще чувствовал себя будто в густом тумане. Чтобы избавиться от этого ощущения, я помочился и, сняв очки, ополоснул лицо и руки. В тот момент, когда я снова взглянул на себя в зеркало, мне вспомнились расспросы Сарко и Гилье про сеньора Томаса и игровой зал. Выйдя из туалета, я столкнулся со стариком и вздрогнул. «Что с тобой? — спросил сеньор Томас. — Тебя опять стошнило?» Я покачал головой. «Вид у тебя какой-то больной, парень. Тебе нужно сходить к врачу». Мы направились к его каморке. В игровом зале еще было много посетителей, но сеньор Томас объявил мне: «Через десять минут закрываемся». В тот момент я подумал, что должен был рассказать ему все, что выболтал Сарко с Гилье и остальным в «Ла-Фоне», и признаться, что все это казалось мне подозрительным. Только тогда я понял, что, видимо, у него самого подозрения зародились намного раньше, чем у меня — с того самого дня, когда Сарко и Тере впервые появились в игровом зале, — и именно поэтому старик предложил мне стать его помощником. Однако я так и не решился сообщить ему о своих подозрениях: это означало признаться в том, что я встречался с Сарко и его компанией, что в каком-то смысле делало меня их сообщником или, во всяком случае, указывало на мою вину. В общем, через десять минут, так ничего не сказав, я помог сеньору Томасу закрыть заведение.

В тот же вечер у меня произошла первая ссора с отцом. Первая достаточно серьезная ссора, потому что раньше у нас случались лишь незначительные размолвки, довольно редкие, ведь я вел себя как примерный мальчик. Конфликты дома затевала моя сестра — старшая и, вероятно, потому более строптивая. Из-за того, что я был паинькой и никогда не перечил родителям, она называла меня трусом, лицемером и конформистом. Однако в последнее время ситуация начала меняться, и трения между мной и родителями — особенно между мной и отцом — стали уже постоянными. Думаю, это было закономерно: в конце концов, я был подростком. Кроме того, поскольку ничто не приносит такого облегчения, как возможность возложить на кого-нибудь вину за наши беды, я подсознательно стремился обвинить родителей в своих несчастьях или, во всяком случае, в том зле, какое причинял мне Батиста. Я словно пришел к выводу, что неизбежным результатом воспитания меня родителями как покорного «чарнего» и был тот ужас, в котором держал меня мой мучитель, или, возможно, этот ужас был заключен в естественной природе вещей, и Батиста лишь проделывал со мной все то, что его отец делал с моим отцом.

Долгое время во мне зрела невысказанная злоба против родителей, глухая ярость, выплеснувшаяся наконец наружу в тот день, когда я выпил несколько бутылок пива и впервые покурил гашиш с компанией Сарко. Я не очень отчетливо помню, что произошло в тот вечер — возможно, потому что за лето было несколько подобных эпизодов и в моей памяти все они слились воедино — в картину одной из тех ссор между родителями и детьми, со шквалом взаимных упреков, когда друг другу говорятся ужасные вещи и обе стороны правы. Впрочем, я хорошо помню, что, когда в тот вечер вернулся домой, было уже девять часов и родители с сестрой ужинали. «Поздно возвращаешься», — заметил отец. Я пробормотал сквозь зубы извинение и уселся за стол. Мама положила мне еду и снова села. Они ужинали перед телевизором, где показывали новости, но звук был включен так тихо, что не мешал вести беседу. Я принялся есть, уткнувшись в тарелку и лишь изредка бросая взгляд на экран. Внимание родителей было полностью поглощено моей сестрой: она только что закончила годичный курс в институте Висенса Вивеса и, занимаясь подготовкой к поступлению в университет, нашла работу на лето в фармацевтической лаборатории. Когда сестра закончила говорить, отец повернулся ко мне и поинтересовался, как у меня дела. Избегая встречаться с ним взглядом, я ответил, что хорошо. Потом он спросил, где я был, и я сказал нечто вроде «да так, гулял». «Ой-ой-ой! — воскликнула моя сестра, словно не желая расставаться с прерогативой быть центром внимания за ужином. — Но какие у тебя глазки! Уж не курил ли ты гашиш?» В столовой повисла тишина, нарушаемая лишь звуком телевизора, где передавали новость о теракте. «Заткнись, дура!» — вырвалось у меня. «Не нужно ругаться, — вмешалась мама. — К тому же твоя сестра права, — добавила она, положив ладонь мне на лоб. — У тебя красные глаза. Ты хорошо себя чувствуешь?» Отстранившись, я пробормотал, что со мной все в порядке, и уткнулся в тарелку.

Краем глаза я видел, что сестра наблюдает за мной, насмешливо изогнув брови. Прежде чем она или мама успели что-то добавить, отец спросил: «С кем ты был?» Я не ответил. «Ты пил сегодня? Курил?» Я подумал: «Твое какое дело?», но не произнес этого вслух, и внезапно мной завладело безграничное спокойствие, появилась необыкновенная уверенность в себе, будто в одну секунду из моей головы улетучился туман от пива и гашиша и осталось лишь приятное опьянение, придававшее мыслям ясность и легкость. «Это что — допрос?» — невозмутимо промолвил я. Отец переменился в лице: «Что с тобой вообще происходит?» «Оставь его, Андрес», — вмешалась мама, снова пытаясь восстановить мир. «Помолчи, пожалуйста», — оборвал отец. Теперь я уже не отводил взгляд и смотрел ему в лицо. «Я спросил: что с тобой происходит?» «Ничего», — сказал я. «Тогда почему ты не отвечаешь?» — настаивал отец. «Потому что мне нечего ответить». Отец повернулся к маме, которая в тот момент прикрыла глаза, молчаливо умоляя его не продолжать это препирательство. Сестра наблюдала за разворачивавшей сценой, с трудом скрывая удовольствие. «Послушай, Игнасио, — произнес отец. — Не знаю, что с тобой происходит в последнее время, но мне не нравится, что ты ведешь себя так. Раз уж ты живешь в этом доме…» «А мне не нравится, чтобы мне читали нотации! — перебил я его и продолжил, взвинченный: — Ты сам-то когда начал пить пиво? А курить? В четырнадцать лет? В пятнадцать? А мне уже шестнадцать. Оставь меня в покое». Отец не прервал меня, но, когда я закончил говорить, положил вилку с ножом на тарелку и, не повышая голоса, заявил: «В следующий раз, когда станешь разговаривать со мной таким тоном, получишь по лицу». Я почувствовал как будто удар в грудь, у меня перехватило горло. Я посмотрел на свою, почти пустую тарелку, а потом на экран телевизора, где министр внутренних дел — человек с суровым лицом, в квадратных очках — выражал от имени правительства негодование в связи с террористическим актом. Затем я поднялся из-за стола и процедил: «Да пошел ты…»