Законы отцов наших

— Протест! — гулким голосом бухает Хоби, воздев кверху обе руки. — Почти признает? Ваша честь, это уже домысел, явный домысел. Мой подзащитный ничего подобного не делал!

— Принимается, — прерываю я комментарий Мольто.

— Прошу прощения, судья, — говорит Мольто, прежде чем я успеваю сделать ему замечание. Его крошечные, стреляющие глазки упорно прячутся, не желая встречаться с моим взглядом. Он знает, что попался. — Дело в том, судья, что мы признаем: обвиняемый потерял свою мать, и это, несомненно, причинило ему определенные душевные страдания. Что, впрочем, как вам известно, не может являться оправданием перед законом.

Мое внимание опять занимает Нил. Утром по дороге в суд я на какой-то момент почувствовала родство с ним, думая о своей матери и детстве, прожитом под сенью политических страстей. Однако сейчас меня поражает более отдаленная перспектива: Нил ведет себя как-то странно. В данный момент он всецело погружен в блокнот. Защитники нередко стараются найти своим клиентам некую точку приложения умственных усилий, зная, что будет лучше, если те останутся безучастными к ходу процесса. Но ощущения подсказывают мне, что Нил сейчас находится вне рамок какого-либо плана или дисциплины. У него неизменно неуклюжий, нескладный вид. Заметное брюшко делает его походку — тем более что он ступает с пятки на носок, словно перекатываясь, — сонной, неуверенной. Глядя на Нила, недоумевающего и сбитого с толку, никак не подумаешь, что он зарабатывал себе на жизнь в этих же стенах, следя за исполнением решений, принимаемых судьями. Когда он предстал передо мной нынешним утром, голова у него дергалась, как у курицы, расхаживающей по заднему двору. Он явно чувствовал себя неуютно в костюме, надетом специально для суда. Слишком большой и косо повязанный узел галстука вкупе с выбившимся из-под пиджака воротником рубашки добавляли неряшливости. И все же Нил — загадка, которую мне предстоит разгадать. Что он сделал? Каковы были его истинные намерения? Самая главная, элементарная задача судьи сейчас, в этом деле, кажется ужасающе трудной.

Мольто заканчивает выступление:

— Собранные нами доказательства покажут, что Нил Эдгар составил план убийства и предпринял серьезные шаги к его реализации. Таков вывод обвинения, судья. Как только вы ознакомитесь со всеми доказательствами, мы уверены, что вы убедитесь в их абсолютной неопровержимости и в том, что обвиняемый Нил Эдгар действительно виновен в сговоре с целью совершения убийства. — Томми вежливо кланяется мне, убежденный, что поработал на совесть, чего, впрочем, нельзя отрицать.

Тем временем в ложе для присяжных зреет еще один сговор. Несколько журналистов сбились в кучку и лихорадочно перешептываются, пытаясь сообща определить, какие части выступления Мольто достойны отражения в новостях. Достижение консенсуса позволит им избежать претензий со стороны редакторов, которые не могут в таком случае упрекнуть репортеров в том, что они что-то не поняли или упустили. Нетрудно представить, о чем они сейчас спрашивают друг друга: «Что вы думаете по поводу упоминания прокурором о политическом характере отношений между отцом и этим наркоторговцем?», «Какого вы мнения об отпечатках пальцев на деньгах?»

Я сама задаю себе похожие вопросы и делаю несколько пометок в дневнике.

— Мистер Таттл, сторона защиты опять воздерживается?

Хоби утвердительно кивает, сидя, затем встает и кивает снова. Мы договариваемся приступить к допросу свидетелей завтра. Мольто обещает представить свидетеля, допрос которого займет не меньше пары часов, пока у меня не начнется совещание. После того как все окончательно согласовывается, Энни опять грохает молотком. Первый день процесса над Нилом Эдгаром подошел к концу.

— Я вижу, вы принялись возобновлять старые знакомства, — говорит Мариэтта, когда я прохожу через маленькую секретарскую по пути в свой кабинет. Большую часть пространства здесь занимает письменный стол со столешницей из красного дерева, почти такой же громоздкий, как и мой. Он стоит торцом к стене, освобождая место для компактного картотечного шкафа такого же цвета. Рядом с регистрационным журналом, под медной настольной лампой — фотография ее детей и внуков. В одном углу стола красуется искусственный филодендрон, вырастающий из бугорков белого торфянистого мха. Рядом с ним тоже искусственная рождественская елка высотой в один фут, украшенная сосульками и леденцами, — она появилась здесь на прошлой неделе. На регистрационный журнал Мариэтта поставила крошечный портативный телевизор с экраном не больше компакт-диска, на котором двигаются цветные пятна. Весь день она слушает «мыльные оперы», если, разумеется, находится в своем офисе, причем в буквальном смысле одним ухом, от которого к телевизору идет тонкий черный провод, теряющийся в ее густых темных локонах. С тех пор как Мариэтта влетела в зал суда сегодня утром, мы с ней еще не разговаривали, однако точно рассчитанного бокового взгляда, который она позволяет себе метнуть в мою сторону, достаточно, чтобы определить волнующую ее тему.

— Мариэтта, ну что за дела? — говорю я. — По какому поводу вся эта суматоха, беготня туда-сюда? Что это значит?

— Просто мне нужно было забрать кое-какие дела, судья, — отвечает она. — Я хотела сказать вам, что видела его там, снаружи, да только вы сегодня пришли слишком поздно, и у меня не было возможности. — После упоминания о моем опоздании круглые коричневые глаза Мариэтты поднимаются, искусно изображая недоумение. Она опять берет инициативу в свои руки. — Сдается мне, в вас заговорила тоска по прежним временам.

— Прежние времена тут ни при чем, Мариэтта. Так, поговорили накоротке, перекинулись парой слов. Он извинился за свое нетактичное поведение по отношению к Таттлу, а я объяснила, что сейчас, пока идет процесс, я не могу с ним разговаривать.

Она изумлена.

— Но вы должны встретиться и поговорить!

— Мариэтта, он близок с Хоби. Они дружат с детства.

— Фу-ты ну-ты, знакома с представителем защиты… Такое нигде не записано, судья. Это случается сплошь и рядом. В этом здании все между собой давным-давно перезнакомились и даже породнились. Все кузены, мужья, любовники и любовницы.

В техническом смысле она, конечно же, права. Однако в этом деле я иду по тонкому, очень тонкому льду. Что же касается моральных норм, то Мариэтте до них явно нет дела. Мне нетрудно понять ее. У себя в голове Мариэтта сочинила уже целую драму. Тем более что пособие у нее круглый день перед глазами. Некий Ретт Батлер верхом на коне возвращается на сцену и объясняет, что последние двадцать пять лет находился в плену.

— Мариэтта, вы не так все поняли. Он женат. Он женился раз и навсегда. Кстати, я знаю и его жену. Она тоже была в Калифорнии.

Энергично мотая головой, Мариэтта настаивает, что я ошибаюсь.

— Мариэтта, я читаю эту колонку каждый день. Он все время пишет о своей жене. Вот и сегодня утром в разговоре со мной упомянул о Люси.

— Ну-ну, — недоверчиво протянула Мариэтта. — А вот в «Пипл» или где-то еще, по-моему, писали, что он разводится. Я сама читала.

— Нет, наверняка это было в «Стар», Мариэтта. Или, может быть, в «Инкуайерер» — сразу после статей о двухголовом младенце или о том, как Джордж Буш подцепил СПИД.

Обиженная Мариэтта надувает губы и опять смотрит в телевизор. Раздираемая злостью и раскаянием, я крадучись переступаю порог своего кабинета.

— Все кончится тем, что вы выйдете замуж за копа, — говорит она очень тихо мне в спину.

— Что?

— Вы прекрасно слышали. Я чувствую это всеми фибрами своей души. Я околачиваюсь в суде вот уже двадцать пять лет, судья, четверть века, и видела с полдюжины девиц вроде вас. С мужчинами отказывались знаться наотрез. Ни с какого бока к ним не подступиться. И каждый раз находился коп, который не принимал «нет» в качестве окончательного ответа. — Она начинает перечислять: — Джанет Фаджин из коллегии защитников по апелляционным делам, Марджи Лоу из прокуратуры…