Заложники (Рассказы)

И она тоже, поддавшись стадному предательскому чувству. Почему нет, в конце-то концов? Что они, не люди что ли?

Нинель же и Македонова задержались у обрыва - продолжали созерцать окрестные красоты. Художественные натуры! На самом же деле проявили вполне обыкновенную, не раз выручавшую их бдительность. Как выяснилось чуть позже, весьма кстати. Хотя в тот момент Алла, признаться честно, над ними смеялась - про себя, конечно. Уж больно нелепо это выглядело - стояли как две тургеневские девушки, в белых платьях на фоне голубого неба и голубого моря, с ума сойти, как романтично!

Она-то, впрочем, знала, что и Нинель и Македоновой до смерти хочется в ресторацию, где народ весело заказывал вино и устриц, перекидывался шутками и бонмо, вспоминал забавные сцены из общей семинарской жизни. Языки перемешались, но все почему-то друг друга отлично понимали, и только две одинокие романтичные фигурки, белое на голубом, два одиноких парусника, две плывущие по волнам яхты - красиво, ничего не скажешь...

Дуры они дуры! Вот профессор Борис Федорович, руководитель их разлюбезный, тот выкрутился - не поехал. У него деловая встреча - и все тут! Молодец, сразу видно - опытный. Между прочим, мог бы и их предупредить, лопоухих матрен. Но кто самая лопоухая оказалась, так это она, Алла. Хотя в тот момент ей еще было весело и азартно - против Нинель и Македоновой.

Поляк вышел и, махая рукой, звал их, манил, зазывал. Потом еще и венгр, тоже собрат по светлому будущему, не поленился - направился к русским симпатичным девушкам, к художественным натурам, которые выше низменных потребностей. О чем-то они, Алла наблюдала, долго разговаривали. Но и у венгра не вышло, бедный, один вернулся. Стойкие девушки, крепкие орешки...

Знай наших! Что они, устриц не видали? Да на нашем самом Черном море сколько хошь - набери этих, как их, мидий, испеки на костре, чем не устрицы? А пообщаться - пообщаться можно и в холле отеля, и на берегу моря можно красотища-то какая!

Если б знать, что все так обернется, она бы с ними тоже осталась, на берегу, с Нинель и Македоновой. Втроем бы стояли. На беду, оказалось, вошла она в тот уютные ресторанчик, гром его разрази! И съесть-то она ничего толком не съела - только устрицы, бокал белого вина да чашечка кофе с пирожным (крохотное такое), не сидеть же с постной миной рядом с жующими. Зато едва взглянула на представленный ей счет, как внутри все похолодело и обмерло, убили ее - сразу и наповал. Она еще вопросительно взглянула на разливавшегося соловьем поляка, галантного, он ее всячески обхаживал, развлекал, но тот сделал вид, что не понимает, быстро стушевался и, расплатившись только за себя, был таков. Никакого уважения к даме...

В автобусе на обратном пути ей вдруг стало дурно - тошнота подкатывала к горлу (проклятые устрицы! проклятые поляки!), но она, бледнея, мужественно старалась не подать виду, и все чудилось, что подруги - Нинель и Македонова - злорадно на нее поглядывают. И все равно она правильно поступила, с высшей точки зрения: лучше разориться, нежели терпеть такое унижение, как они. Так себя и утешала: лучше!
– почти физически ощущая при этом отсутствие потраченных тугриков, ну как если бы у нее ампутировали, к примеру, палец боль, пустота и сосущая тоска!

Нужно пойти и что-нибудь продать, сказала умная Македонова, естественно, имея в виду, что Алла должна пойти и продать. Заботливая. Что продать?
– спросила Нинель таким тоном, что даже и пытаться не нужно, ничего не выйдет. Пойти в магазин и вернуть купленное, пусть отдадут деньги, сказала Македонова. Пустая затея, категорически заявила Нинель, они ничего не принимают обратно, у нее уже есть опыт. Делают вид, что не понимают. И тут же добавила: завтра воскресенье, магазины закрыты.

Это они для нее, Аллы, старались - искали выход. Алла молчала с отсутствующим лицом, да и что скажешь? Положение хуже губернаторского, но ведь безвыходных ситуаций не бывает. Она ведь даже не паспорт потеряла. Хотя жутко тоскливо было сидеть вот так, слушая заботливых Нинель и Македонову, которым наверняка чрезвычайно нравилась их теперешняя роль, еще немного - и начнут воспитывать. Они так долго могли, хлебом не корми, поэтому Алла не выдержала, встала и пошла, буркнув что-то про начинающуюся мигрень, про утро вечера мудренее, не обращая внимания на недоуменно-осуждающие взгляды.

В номере вытряхнула из сумки с тщанием уложенное барахлишко, которое приобрела здесь: босоножки, блузка, колготки, темные очки, белье, косметика... Разложенное на кровати, сейчас это почему-то выглядело жалко и ненужно, хотя еще день назад она чувствовала себя удачницей, словно откопала клад. В любезном отечестве днем с огнем не сыщешь, даже за большие деньги. Да и времени нет искать. Здесь же этой дребедени завались, глаза разбегаются. И все нужное, необходимое, повседневное, хорошего качества, жаль отказываться!

Если честно, то теперь, когда уже все было куплено, лежало в сумке и чемодане, празднично упакованное в невесомые хрустящие пакеты, когда уже свыклась с приятным и тоже каким-то праздничным чувством обладания (словно что-то новое сулило в жизни), так что ж теперь, значит, пойти и продать все это - туфли, блузку?.. Нет, этот вариант ее не очень устраивал, и не потому, что возьмут обратно, не вернут денег, - просто жаль было расставаться, шло ей все, удобно было, она себя какой-то другой чувствовала, более привлекательной, женственной...

И вдруг отнимется?

Нет, не согласна она была. И потом куда-то идти, объясняться с продавцами, вымогать деньги, а на тебя смотрят как на... Потому что у тебя на лице, наверно, написано огненными буквами, кто ты есть и откуда, еще одно унижение... Сколько ж можно?

Лежала ничком на постели, среди хрустящих пакетов, из этой чужой, красивой, легкой жизни, а в распахнутое в ночь окно доносились снизу, вероятно, из бара на веранде веселые счастливые голоса. Народ жуировал, не ведая и х, вернее, ее проблем. Не комната, а одиночная камера. Да кто просил поселять ее одну? Пусть бы лучше с Нинель и Македоновой, заклятыми подругами, главное - платить меньше! Хотя они все думали, и профессор Борис Федорович тоже (не мог точно узнать), что со всех возьмут одинаково...

Тоска, тоска! А главное, все еще предстояло, гадкое, муторное, разговоры, упреки, снова взгляды, пересуды... Нинель с Македоновой так просто не успокоятся, еще будут, заботливые, тянуть из нее жилы, хотя сейчас наверняка дрыхли без задних ног, прижав туго набитые кошелки, - им-то в конце концов что? С ними все в полном порядке, они могут быть спокойны, это ей одной такая невезуха.

Алла рывком подняла себя с постели - к зеркалу, не ожидая, впрочем, ничего хорошего: устала, к глазам морщинки собрались (вот так стареют!)... Только ничего не выйдет, она так просто не сдастся! Ну-ка, улыбочку, вот так, теперь еще, веселей, беззаботней, уже лучше, немного пудры, чуть подправить глаза, губы (помада здешняя, очень приятная) - совсем недурно! Один раз живем!

Бар, как она и предполагала, был полон. Все столики заняты, да и у стойки выстроилась плотная шеренга, на которую падали цветные отблески от красиво и загадочно мерцающих разноформенных бутылок, дрожащих в зеркалах, неяркие красные фонари мягко прореживали сумрак, где-то под потолком, в клубах сигаретного дыма ненавязчиво витала знакомая музыка...

– О, Аня!
– услышала вдруг голос.

К ней или не к ней?

– Не Аня, а Алла, - раздраженно буркнула под нос, еще из того, из прежнего настроения, но тут же одернулась, очень даже хорошо, отлично, пусть будет Аня, ее это вполне устраивает. Аня, Беата, Мария, Эльжбета, Луцилия, Клеопатра, Корделия, кто угодно... Если б кто знал, как ей обрыдла эта Алла, несчастная, сил никаких нет!