Заложники (Рассказы)

Виталий неохотно присел.

Вот и Серебрянников какой-то не такой стал, и не то чтобы очень пьян, но и не как обычно, неуверенность, суетность в нем сквозили, неспокойный он был, расплывающийся.

Виталий хлебнул коньяка, поморщился.

– Болел я, - сказал мрачно.

– Вот это нехорошо, дружище, зря это. Тебе нужно много здоровья, больше, чем нам.

– Зачем мне здоровье?
– спросил Виталий, чувствуя, как сразу замутилось, загудело после коньяка в голове.
– Все равно плохо будет. Отдаем ведь город, отдаем... Эх!..

– Д-да, - тяжело вздохнул Игорь Петрович, утыкая бороду в ладонь, пытаясь собрать ее всю в горсть, хотя жесткие волосы не поддавались, лезли в разные стороны, топорщились.

– Подвел он, конечно, Ларин-то, и вообще жалко, у нас таких, как он, врачей, нет больше, для города он много значил, что говорить. Давно его звали. И меня зовут, - сказал он, поднимая покрасневшие глаза на Виталия, словно ожидая его реакции.
– Обещают большую мастерскую, квартиру.
– Он выдержал паузу.
– Но я не поеду. Я тут останусь, - и постучал пальцем по столешнице. У меня тут дом. Мне тут надо жить, понимаешь, иначе я не смогу ничего, здесь для меня все...

Виталий смотрел на него исподлобья. И снова ветер донес до него острый пряный запах травы, скрывшей нижнюю полосу колючки вокруг будущего полигона. Впился в него этот запах, как заноза, будто он сам зацепился за острие проволоки.

– Я был там, - заглушая шум в ушах, сказал он.
– Они уже дорогу начали...

Серебрянников приподнял бутылку, полюбовался на янтарное свечение жидкости. Плеснул в чашку.

– Видел я, знаю... Ларин говорит, что бесполезно, все равно мы проиграем.

– Ларин - предатель!
– жестко отрезал Виталий.

– Идем, что я тебе покажу.
– Игорь Петрович неожиданно резко встал, отодвинул стул ногой.
– Идем...

Они прошли в небольшую мастерскую, светлую, с большим венецианским окном, как всегда заваленную эскизами, набросками, банками, тюбиками, кистями, всякой всячиной, назначение которой Виталию было неизвестно.

Серебрянников порылся в углу, в каких-то папках, газетах, и вдруг вытянул холст, небрежно сунул в руки Виталию.

– Смотри!

Виталий смотрел.

Солнечные золотистые лучи пробивались сквозь густую, ярко зеленеющую траву и тут же раздроблялись, окружая своего рода ореолом старую, рыжую от ржавчины колючую проволоку, а дальше снова зеленели кусты, деревья...

– Узнаешь?
– спросил Серебрянников.
– Это оттуда... Я там ходил, вокруг...

Все на картине было почти точно так же, как видел это там, возле Верчино, Виталий. Точно, но не совсем: веяло сквозь яркую зелень каким-то изнеможением, мертвизной, загадочная бледность подмешивалась, придавая зеленому цвету некоторую даже ядовитость.

Виталий никак не мог понять, то ли из-за некоторого расстройства чувств - ослабел после болезни, то ли под действием коньяка, так ли на самом деле или ему только кажется. Скорей всего, Серебрянников это нарочно так устроил, для какой-то своей цели: мертвенность нисколько не отталкивала, не пугала, хотя ядовитость неприятна была, но при этом - словно завораживала, притягивала глаз. Виталий смотрел - и внутри что-то тихо сникало, свертывалось.

Потом они снова сидели на террасе, пили чай, и Серебрянников, доливая в чашку коньяк, глуховато бормотал в бороду, что, видимо, так нужно, раньше или позже это должно произойти, он теперь окончательно понял. Раньше думал, что Страшный Суд - это как на картине Брюллова "Гибель Помпеи", помнишь? Блистание молний, разверзающиеся хляби, рушащиеся храмы, статуи, ужас на лицах... И сейчас многие так думают. Но только это заблуждение. Он понял, поэтому и решил отступить. Нет смысла, все равно они уже за чертой. Серебрянников дергал Василия за рукав.

– Страшный Суд уже идет, понимаешь?
– Игорь Петрович полуобернулся и ткнул пальцем в стоящий на стуле холст, с которого Виталий так и не сводил глаз - картина почти гипнотизировал его.
– Нет, ты представь: мы присутствуем при Страшном Суде! Это же грандиозно! Это великое в нашей жизни. Если б мы поняли!

Он сделал большой глоток.

А Виталий все вроде бы и понимал, что говорил Игорь Петрович, но как сквозь туман. Словно бы и не в реальности, а где-то рядом, возле, слегка расплывчато, хотя совсем близко.

Понимал ли?

– Может, что-то произойдет, должно произойти, я уверен, нужно набраться терпения, - напутствовал его Серебрянников, всовывая в руки завернутую в газету картину, - бери, бери, на память...

Был уже совсем поздний вечер, темно, несколько фонарей скудно высвечивали улочку, кое-где в глубине дворов виднелись освещенные окна домиков. Виталий был один, с холстом под мышкой, твердый - холст, а он, кажется, не в себе, от коньяка, хотя, может, и к лучшему.

Пошатывался.

Еще он был недавно, вроде бы, у Ларина, который уезжал, но уже и уехал - настолько это было далеко.

Впереди, в темноте брезжили очертания монастырских стен. "Мертвый город, - подумалось Виталию, - и я - мертвый". Ему внезапно снова захотелось взглянуть на серебрянниковскую картину, как будто бы в ней было что-то, очень важное для него. Его тянуло к ней почти физически, как к женщине, хотя он не понимал почему. А сам Серебрянников, несмотря на то, что оставался, не уезжал никуда, был чужой, и эти идеи его, которыми тот упивался, странные...

Это была почти трезвая мысль, и Виталий, проходя мимо очередного фонаря, остановился, развернул газету - мелькнуло знакомое лицо какого-то деятеля, обрюзгшее, - прислонил холст к столбу, а сам присел на корточки, чтобы получше разглядеть.

Изображение угадывалось с трудом, казалось серым, сливалось с сумерками, и это еще более усиливало ощущение мертвенности, которое он почувствовал еще там, в доме Серебрянникова.

И вдруг уже совсем трезво и холодно подумалось: "Великое творение! Игорь сам не понимает, ч т о он написал", - в груди стало пусто и гулко. Там он сидел возле холста, сначала на корточках, потом опустился на колени и все смотрел, смотрел, словно ждал, что откроется нечто...

О чем речь, они многое могли - Ларин, скольких поставивший на ноги, сложнейшие операции делал, Серебрянников со своими картинами, другого такого не было, но... но только не спасти город, их город, родной, кем-то безжалостным обреченный на заклание. Он, Виталий, тем более не мог.

А вдруг Серебрянников и в самом деле прав: Страшный Суд?..

Но только не принимала душа, не принимала!

Виталий закурил, глубоко втянул в себя дым. Еще раз чиркнул спичкой и поднес, горящую, к холсту - получше разглядеть, раздвинуть сумерки, и не заметил, как пламя доползло, подкралось к пальцам, обожгло. От неожиданности дернул рукой, выронив спичку. И потом завороженно смотрел, как медленно, робко занимается пламенем газета, на которой стоял холст, как расползаются красноватые язычки, ближе, ближе, почти касаясь края картины, вот оно затрепетало, как бы набираясь решительности, зашипело - и тут же рванулось, ринулось вперед...