Заметки о любви

Каждое воскресенье они ездили в Нью-Йорк, чтобы пообедать с ней в ее солнечной квартире в одном из таунхаусов в Верхнем Вест-Сайде. Там было полно накопившихся за долгое время безделушек, но когда Мэй спрашивала бабушку о конкретной вещице, бабуля всегда отвечала предельно коротко: «Я вела большую жизнь на этом маленьком острове. Думаешь, меня заботило барахло?»

Бабуля была важна Мэй совсем не из-за того, о чем думается в первую очередь. Ее отцы прекрасно могли помочь ей с выбором одежды или рассказать о «тычинках и пестиках». Но как же было здорово пить чай на бабулином диванчике у окна, смотреть с ней старые черно-белые фильмы и слушать истории из ее прошлого. И неважно, что порой в них было трудно поверить («Невозможно, чтобы она распивала коктейли с Джоном Ф. Кеннеди!» – раздраженно сказал бы па). Дело было не в этом – а в том, что у Мэй была бабуля, и точка.

Как будто на их орбите существовало дополнительное солнце, неиссякаемый источник тепла и энергии. Они – Мэй, папа и па – были одним созвездием, но оттого, что где-то рядом всегда была бабуля, их маленькая вселенная казалась цельной.

Сейчас, когда бабуля смотрит на Мэй поверх своей кружки с кофе, ее глаза лучатся радостью.

– Ступай и повеселись на свидании. Я точно знаю, что девушке твоих лет приключения не помешают.

– Главное, чтобы их было не слишком много, – подхватывает папа, когда Мэй берет свою сумку и идет к двери, помахав им через плечо.

– Вернусь поздно.

– Только не слишком поздно! – кричит ей вдогонку папа.

Выйдя из дома, Мэй срезает путь через соседский двор, петляет по улочкам и скоро оказывается на окраине городка. У входа в сырную лавку она замечает Гаррета, уткнувшегося в телефон. Он поднимает голову, и, посмотрев на его взъерошенные волосы и ослепительную улыбку, Мэй чувствует легкое сожаление из-за того, что скоро все закончится. Но это совсем не похоже на то, что описывала ее лучшая подруга Приянка, когда на прошлой неделе прощалась со своим парнем Алексом, который уехал учиться в Дьюкский университет, – как будто их души разрывало на части. Лето, проведенное Мэй с Гарретом, было смесью из споров и поцелуев, и пусть и те и другие были жаркими, но все же не затронули ее душу.

– Привет, – говорит ей Гаррет, целуя в щеку, и они отправляются в путь. – Как оно?

– Ты про что?

– Про фильм. По-моему, ты собиралась пересмотреть его.

– Ах, это, – унылым голосом отзывается Мэй. – Да, пересмотрела, но не помогло.

– Правда? И у тебя по-прежнему нет идей, что могло быть не так?

– Нет. И это непонимание просто убивает меня.

Гаррет останавливается и разворачивается к ней.

– А если я посмотрю?

– Ни за что, – отвечает Мэй и продолжает идти. – Нет.

– Но я же кинокритик.

Она закатывает глаза.

– Аккаунт в «Твиттере» еще не делает тебя кинокритиком.

– Ладно, но скоро я им буду, – говорит он, переходя на бег, чтобы догнать ее. – И я выскажу тебе свое честное мнение. Тем более что ты доверяешь моему вкусу, так что…

Теперь останавливается Мэй.

– Вообще-то не доверяю. У тебя ужасный вкус. Тебе нравится все пафосное и перегруженное деталями. И ко всему прочему, все твои любимые режиссеры – мужчины, а это отстой.

– Но это же не моя вина, – говорит Гаррет, и его глаза загораются, потому что ему нравятся конструктивные споры. Им обоим нравятся. – Дело в самой индустрии. И это даже хорошо, что у нас разные вкусы. – Он на секунду умолкает. – Ведь очевидно, что вкусы приемной комиссии тоже с твоими не совпадают.

Мэй гневно смотрит на него, и он поднимает руки.

– Я лишь хотел сказать, что тебе нужны ответы, а у меня есть свое мнение.

Они уже почти подошли к реке и спускаются вниз по холму к клену, под которым провели большую часть лета, споря о фильмах и целуясь до тех пор, пока не опухали губы. Оказавшись у дерева, Гаррет опускается на свое обычное место, но Мэй продолжает стоять. Она достает из заднего кармана телефон и открывает файл с фильмом.

– Держи, – протягивая Гаррету мобильник, говорит она.

– Ты серьезно? – забирая его, спрашивает он.

Мэй чувствует себя так, словно отдает ему сейчас крошечную частичку самой себя.

Ей хочется попросить его быть с ней помягче, но девушка молчит, потому что она не какая-нибудь неженка.

Фильм длится восемнадцать минут, и Мэй не в силах усидеть на месте, пока Гаррет смотрит его. Она ходит вдоль берега грязной реки и возвращается, когда подходит время. Гаррет по-прежнему сидит, опустив голову над телефоном, но, когда Мэй садится рядом с ним, поднимает на нее глаза. Выражение его лица трудно прочитать.

– Ну что? – спрашивает Мэй, и ее голос звучит даже слишком беззаботно.

– С технической точки зрения, – отвечает Гаррет, – по-моему, это гениально.

Мэй смотрит на него нахмурившись.

– В смысле?

– Ты классный режиссер, – совершенно серьезно говорит он. – Не понимаю, как ты умудрилась снять некоторые ракурсы. А тот переход ближе к концу? Ты чертовски талантлива, и твой фильм просто великолепен!

Но Мэй чувствует, что последует продолжение, словно Гаррет уже произнес это слово.

– Но?

– Хочешь честно?

– Конечно! – У Мэй пересыхает во рту.

Гаррет морщит лоб.

– Ну, он просто… он какой-то безличный.

– Безличный? – оторопело повторяет за ним Мэй. Она была готова к тысяче любых критических замечаний. Но точно не к «безличному».

Из всех фильмов, которые она когда-либо создавала, именно этот был ближе всего к ее жизни. Пусть в главной роли был другой человек – девчонка из школы, которая становилась звездой любой театральной постановки и хотела взять эту съемку для собственного проморолика, но все остальное в фильме было от Мэй. Она рассказывала свою историю всем, кто пожелает смотреть.

– Этот фильм о девушке, у которой двое отцов и которая живет в Хадсон-Вэлли, – довольно резко отвечает девушка Гаррету. – Что может быть более личным?

– Я знаю, что он о тебе. Это более чем очевидно. Проблема в том, что я не почувствовал в нем тебя.

– Что ж, – натянуто отвечает Мэй, – значит, ты совсем меня не знаешь.

Гаррет выглядит удивленным.

– Может, и не знаю. Но разве это моя вина?

Мэй хочется рассмеяться, но смех застревает в горле. Раньше никто никогда не обвинял ее в закрытости. И вообще, она никогда не боялась говорить откровенно. В восемь лет она появилась в мэрии, где правил балом член конгресса, и произнесла пламенную речь в защиту однополых браков. Когда же они наконец были официально разрешены в штате Нью-Йорк, Мэй отправила ему открытку с подписью: «Не благодарю вас». Как-то раз она разняла двух дерущихся посреди улицы мальчишек, в результате чего и сама осталась с синяком под глазом. А еще она часто заглядывает в раздел комментариев своего любимого киноканала и пишет эмоциональные ответы всем тем идиотам, которые видят угрозу в женских ремейках их любимых фильмов детства.

Короче говоря, замкнутой Мэй не назовешь.

Гаррет искоса поглядывает на нее, стараясь придумать, что сказать.

– Да ладно тебе, Мэй! Мы же оба знаем, что у тебя плохо получается…

– Что именно? – сердито спрашивает она.

Помолчав, он пожимает плечами.

– Открываться людям.

– Это неправда!

– Вот видишь? Если ты даже сейчас не можешь взглянуть на себя со стороны, то как ты сделаешь это в своих фильмах?

На секунду в его глазах мелькает высокомерие, и Мэй вдруг понимает, о чем все лето талдычили ее отцы. Но вот выражение лица Гаррета смягчается, парень протягивает ей руку, и она собирается с духом, выжидая, что он сейчас скажет ей. И вполне возможно, это будет как раз то, к чему ей совсем незачем морально готовиться.