Заметки с выставки

Она пыталась убить себя только однажды, и последующие депрессии редко когда бывали столь же глубоки. Они были ужасны и, казалось, длились месяцами, но пережив одну, она знала, что переживет и больше. Конечно же, она не всегда знала, выживет ли в этот конкретный раз, так как депрессия по самой своей сути делала такую веру весьма сомнительной, но она научилась управлять собой. Когда она входила в состояние эйфории, которое пока еще не было опасной гиперманиакальной стадией, она заготавливала для себя сообщения, чтобы помочь себе преодолеть трудные времена. Она писала рассказы, стихи или просто длинные письма самой себе и посылала по электронной почте их копии на адрес, который специально для нее завел монастырь, который принял ее когда-то, и к которому она обращалась только тогда, когда в этом была великая необходимость.

Благодаря этому процессу, в основном посвященном исследованию самой себя, она стала писателем. Об этом еще никто не знал, она, несомненно, не достигла той стадии, чтобы официально говорить о себе как о писателе, но ей уже удалось продать несколько рассказов в журналы и на веб-сайты, а одно из ранних стихотворений, написанное когда она жила в Потсдаме с рок-музыкантом, обрело своего рода бессмертие, став словами к песне. Музыкант, поместив ее в отделение экстренной медицинской помощи в Берлине, украл стихотворение, изменил в нем он на она и выдал за свое собственное, так что никакого гонорара она не получила. Но иногда слышала, как песню играют в магазинах или барах, особенно в Брюсселе — где строчки о принадлежности к расе полукровок попадали в самую точку — и, как и письма к самой себе, это ее бодрило.

Она писала также целый ряд длинных писем Петроку — естественно, неотправленных — которые, если искоса взглянуть на них, казалось, сливались в своего рода роман. Но роман так неизбежно заканчивался смертью, что она писала эти письма, только когда чувствовала себя особенно храброй или сильной. Не то, чтобы смерть пугала ее. Просто дело было в том, что в какие-то дни она чувствовала себя более готовой к смерти, нежели в дни другие. Она любила повторять про себя обмен репликами из учения стоика Эпиктета, когда взволнованный ученик спрашивает: «Так что, я больше не буду существовать?» и его учитель отвечает: «Ты будешь существовать, но как нечто иное». Долгое время она бережно хранила заветную закладку, нынче потерянную, на которой одна из ее подруг монахинь написала цитату из «Вероисповедания врачевателей»: «Мы не способны управлять великими бедствиями, тогда как смерть в нашей власти». (Они были англиканскими монахинями, так что к самоубийству относились довольно непредубежденно).

Она так легко могла ответить Роксане на любовь. Трудно было преодолеть искушение заставить замолчать приказывающие двигаться дальше голоса. Роксана была единственной женщиной, которой она настолько увлеклась, что позволила этому увлечению дойти до постели, а не просто до слезливых разговоров. Она не была явно привлекательной — крепкая блондинка, по внешнему виду и манерам тип, названный Генри Джеймсом коровьим. Тем не менее, в ней была этакая фламандская сексуальность, отчасти связанная с прокуренным, небрежным акцентом — когда она говорила по-английски, а частично с ее невозмутимым приятием абсолютно всего, что не причиняло страданий. Ее политические взгляды были радикальными, но она оставила радикалов только потому, что они отвергали отказ от насилия, а она хотела быть с людьми, которые умели делать свое дело. Она добывала средства на существование в Брюсселе в качестве парламентского журналиста. Она была естественным квакером — беженка от пост-лютеранского атеизма своих родителей — и взяла Морвенну под крыло год назад, когда та впервые ввалилась на собрание по адресу Площадь Амбиорикс 50, почти в кататонии из-за недостатка сна и по виду как чумазая бомжиха. У Роксаны была милая квартирка — которую она снимала через третьи, если не четвертые руки — в невосстановленном доме 1880-х годов между рынком Шранмаркт и каналом и бездонный, как тепло ее сердца холодильник.

То, что они оставались вместе дольше, чем Морвенне удавалось пробыть с любым мужчиной, было связано не столько с неподтвержденным лесбианством, сколько с тем, что Роксана никогда не насиловала ее, не накачивала наркотиками, не воровала у нее одежду или стихи и не бросала ее в общественном месте без гроша в кармане, лопочущую что-то невнятное. Морвенна не считала себя лесбиянкой, она вообще никем себя не считала. Секс с кем бы то ни было, как правило, подавлял ее и ввергал в панику, но, по крайней мере, с мужчинами, ничего не требовалось отдавать назад. Роксане же, о Боже! — нужна была обратная связь, подтверждение, нечто большее, чем дружеское биение сердца рядом и простое тепло тела.

Она не сделала ошибку, пытаясь заставить Морвенну обратиться к врачу — ей нравилось пиво, а посему она знала все о самолечении и уважала ее выбор — но через один из полезных контактов среди своих бельгийских бывших, она нашла работу, которая могла бы подойти Морвенне, работу стимулирующую, причем — в восхитительном одиночестве, в архиве ботанического искусства. Работа означала регулярные деньги, уверенность в будущем, налоги, но требовалось каким-то образом отыскать то, что Морвенна называла своим условным страховым номером.

— Вот смотри, — сказала Роксана, характерно опустив уголки рта вниз, — архивисты — народ навряд ли нормальный, но все равно это станет своего рода пропуском в мир нормальных людей, не так ли?

Никакого давления не было; на решение давалось целых две недели. Это было больше, чем Морвенна заслуживала. После ухода из университета, ее резюме состояло исключительно из работ официанткой и горничной, и однажды она складывала рубашки в прачечной.

Она вновь подняла глаза. И вновь Роксана, почувствовав на себе ее взгляд, тут же вернула его и одарила интимной улыбкой, с почти сомкнутыми губами. На сей раз Морвенна выдержала все, улыбнулась в ответ, а затем с усилием отвела глаза в сторону открытого окна и вида на деревья. На остановке возле входа в их здание, автобус с шипением и глухим стуком резины закрыл двери. Она почувствовала слишком хорошо знакомое накатывающее чувство тошноты в животе. Уже несколько дней это ощущение изводило ее, будто что-то ожидало рождения.

Она наскоро в уме пробежалась по квартире Роксаны. Там не было ничего жизненно важного, чего она не могла бы оставить. Поскольку у нее не было другого удостоверения личности, она всегда носила с собой паспорт. В кошельке лежали скудные остатки денег, полученных за открытку ко дню рождения. На ногах у нее была более крепкая пара обуви из двух имеющихся, а теплое замшевое пальто она надела потому, что утро выдалось холодное. Денег на поезд на далекое расстояние ей бы не хватило, но их было более чем достаточно, чтобы выставить завтрак любому водителю грузовика, который согласится подвезти ее.

Наступил полдень, и, пока Роксана помогала заваривать кофе вместе с мальчиками, державшими книжный магазин, она ускользнула самым жестоким образом, даже без завуалированного объяснения или прощания — под прикрытием похода в туалет. Она ей напишет, решила Морвенна, как только окончательно поняла, что не собирается возвращаться. Однажды она уже пыталась уйти — прикрываясь напускным шоком, после того, как они впервые спали вместе — но голод, отсутствие стимула и обезоруживающее любопытство пригнали ее обратно через день-два.

Она вскочила в первый подошедший автобус и поехала вдоль Рю де Архимед до Европейской Комиссии, а затем села на метро до Де Брукер, что ей показалось страшно близким к дому. Затем она перескочила на другой автобус, 87-го маршрута и выехала на нем совсем на окраину, за Беркем-Сент-Агат^[45], где рядом с кольцевой дорогой стоит ужасный торговый центр. Там ей пришлось почти два часа ждать на продуваемой всеми ветрами обочине парковки грузовиков, прежде чем к ней подъехал и остановился хоть кто-то, кто не хотел проститутку. По воскресеньям там царило спокойствие, и она подозревала, что существовали распоряжения местных властей, ограничивающие доступ в город для грузового транспорта.

Она взяла себе за правило верить в судьбу, когда ловишь попутку, особенно если единственное, что имеет значение — это уехать. Италия. Германия. Голландия. Она позаботилась о том, чтобы в голове у нее не имелось никаких предпочтений, и когда он опустил стекло, быстренько порылась в своем умственном словаре в поисках уклончивого фламандского «куда угодно?» на случай, если он окажется одним из тех редких упрямцев, которые не желают говорить по-французски. Ik ben gemakkelijk? Или это звучит сексуально? Ik geef niet?^[46]