Замок из стекла

В ту субботу я выходила из дома одновременно с дядей Стэнли. Дядя так и не получил права и не умел водить, но коллеги его подбирали и довозили до магазина хозтоваров, в котором он работал. Стэнли спросил, не хочу ли я, чтобы меня подбросили. Я сообщила ему адрес, по которому направляюсь, и он нахмурился: «Негритянская слободка? Зачем ты туда собралась?»

Стэнли не захотел просить своего приятеля подбросить меня в тот район, поэтому я пошла пешком. Когда я вернулась, в доме была только Эрма, которая вообще никогда не выходила на улицу. Она помешивала свое бобовое варево на плите и отхлебывала из бутылки самогон.

«Ну, как жизнь в Негритянской слободке?» – спросила она.

Эрма не любила чернокожих и чаще всего называла их нигерами. Ее дом был расположен на Корт-Стрит на самой границе с районом, где жили черные. Эрме очень не нравилось, что черные переселяются в ее район, и она говорила, что они являются причиной кризиса и упадка Уэлча. Она никогда не раздвигала шторы в гостиной, и зачастую было слышно, как черные, идущие по улице в центр города, разговаривают и смеются. «Чертовы черножопые, – бормотала Эрма. – Я вот уже пятнадцать лет из дома не выхожу, потому что не хочу на улице с нигерами встречаться». Мама с папой не разрешали нам использовать слово «нигер», и объясняли, что это слово хуже, чем самое плохое ругательное. Но Эрма была нашей бабушкой, поэтому, когда она его произносила, я никак это не комментировала.

Эрма помешала ложкой свое дьявольское варево. «Если ты будешь продолжать в том же духе, окружающие станут считать тебя негритянской подстилкой», – сказала мне она.

Она внимательно на меня посмотрела, словно делилась со мной жизненной мудростью, которую я должна воспринять с благоговением. Эрма откупорила бутылку и сделала большой глоток.

Я наблюдала за тем, как она пьет, и чувствовала, что во мне зреет решимость. «Не надо так о них говорить», – сказала я.

Лицо Эрмы вытянулось от изумления.

«Мама говорит, что черные – точно такие же люди, как и мы, только цвет кожи у них другой».

Глаза Эрмы стали злыми, и я подумала, что она меня ударит, но та произнесла: «Дерьмо ты неблагодарное. Иди в подвал и сиди там. Моей еды ты сегодня не получишь».

Когда я сказала Лори, что поругалась с Эрмой, старшая сестра меня обняла, но мама была расстроена моим поведением: «Мы можем не соглашаться с ее взглядами, но нам надо быть вежливыми, потому что мы у нее в гостях».

Я не поверила своим ушам. Обычно родители в таких случаях громко возмущались: по поводу руководства Standard Oil, Эдгара Хувера, и в особенности по поводу поведения снобов и расистов. Родители всегда учили нас отстаивать то, во что веришь, и громко говорить то, что считаешь нужным. Теперь совершенно неожиданно оказалось, что мы должны держать язык за зубами. Впрочем, я понимала, что Эрма может нас выгнать из своего дома. Подобные ситуации делают из людей лицемеров.

«Я ненавижу Эрму», – сказала я маме.

«Тебе надо испытывать к ней чуть больше сострадания», – посоветовала мама и объяснила, что родители Эрмы рано умерли. После их смерти Эрма жила то у одних родственников, то у других. Все, у кого она жила, относились к ней, как к служанке. Эрма стирала на стиральной доске до тех пор, пока руки не начинали кровоточить. Лучший подарок, который ей сделал дедушка после свадьбы, была стиральная машина. Правда, это было давно, и радость уже забылась.

«Эрма никак не может забыть своего несчастного детства», – говорила мама и добавила, что нельзя ненавидеть даже своих самых заклятых врагов. «В каждом человеке есть что-то хорошее, – убеждала мама. – Надо найти эти положительные качества и любить человека именно за них».

«Интересно, – возразила я, – а что хорошего было в Гитлере?»

«Гитлер был вегетарианцем и любил собак», – не колеблясь ни секунды, ответила мама.

В конце зимы родители решили съездить на нашем Oldsmobile в Финикс. Они говорили, что привезут наши велосипеды, возьмут в школе наши справки об успеваемости, найдут мамин лук, спрятанный в канаве, и привезут какое-нибудь другие нужные вещи. Мы должны оставаться в Уэлче. Лори как старшая была назначена главной. Ну, а самой главной оказалась, конечно, Эрма.

Мама с папой уехали во время оттепели. Мама явно с радостью предвкушала предстоящее путешествие, и ее щеки были румяными. Папа тоже был не против хотя бы на время убраться из Уэлча. Он так и не нашел работу, и мы во всем зависели от Эрмы. Лори предлагала папе устроиться шахтером, но папа заявил, что шахты и профсоюзы контролирует мафия, которая имеет на него зуб за то, что он расследовал коррупцию в профсоюзе электриков Финикса. Папа хотел вернуться в Финикс и возобновить свое расследование коррупции, потому что это помогло бы ему найти работу. Ведь получить работу на шахте он мог только после фундаментальных реформ Объединенного профсоюза шахтеров Северной Америки.

Я очень хотела вернуться в Финикс. Мне хотелось сидеть под апельсиновыми деревьями за нашим домом, ездить на велосипеде в библиотеку, есть бесплатные бананы, росшие около школы, где все учителя считали меня умной. Я скучала по солнцу пустыни, хотела дышать воздухом свободы, забираться на скалы и ходить с папой на долгие прогулки, которые он называл «геологоразведочными экспедициями».

Я попросила папу, чтобы он всех нас взял с собой, но папа ответил, что их путешествие будет деловым и быстрым – «одна нога здесь – другая там», и дети им будут только мешать. Кроме того, он не мог нас забрать из школы во время учебного года. Я заметила, что раньше его этот вопрос никогда не останавливал и мало волновал. Но папа ответил, что Уэлч очень отличается от всех других городов, где мы раньше жили. В Уэлче надо выполнять правила, потому что здесь не любят тех, кто живет не по правилам.

«Ты думаешь, они вернутся?» – спросил Брайан сразу после того, как мама с папой отъехали.

«Конечно», – сказала я, хотя внутри меня саму грыз червь сомнения. Мы подросли. Лори была уже подростком, и через пару лет нам с Брайаном будет столько же, сколько и ей. В таком возрасте родители не могли укладывать нас спать в картонные коробки вместо кроватей и перевозить в закрытом прицепе.

Мы с Брайаном бросились за машиной. Мама один раз обернулась и помахала нам рукой из окна. Мы добежали за машиной до Корт Стрит. Автомобиль увеличил скорость и исчез за поворотом. «Я должна верить в то, что они вернутся», – повторяла я про себя. Если я не буду верить, они могут и не вернуться. Они могут оставить нас навсегда.

После отъезда родителей отношения с Эрмой ухудшились еще больше. Если ей не нравились выражения на наших лицах, она спокойно могла ударить «виновника» половником по голове. Однажды Эрма вытащила на свет божий фотографию своего отца и сказала, что он был единственным человеком, который ее любил. Потом она очень долго распиналась о том, как с ней плохо обходились тети и дяди, у которых она жила в детстве. Эрма сказала, что по сравнению с ними она относится к нам просто как ангел.