Замок Кафки – окончание

Хотя на улице уже изрядно стемнело, К. удалось разглядеть, как небрежно и недобросовестно приделана к оконной раме картонка; стоило ему лишь одним пальцем по ней постучать и слегка дернуть её на себя, как она тут же и отвалилась а за ней совершенно неожиданно в сторону К. вылетела с жутким шипением та самая, уже знакомая ему, жирная кошка Гизы, от которой он сам едва успел отскочить. Вполне вероятно, что картонка была прикреплена покрепче, чем полагал К., а девяносто процентов работы по её отрыву проделала испуганная чем-то кошка, но дела было уже легко не поправить; серая кошка мгновенно растворилась в серых деревенских сумерках, а в оконной дыре завыл ветер. К. настороженно прислушался, ветер как будто плакал, горюя над чьими-то несбывшимися надеждами, и через несколько мгновений К. понял, что внутри школьного зала кто-то, на самом деле, плачет. К. не подумав, чуть было не полез тут же в дыру, но вовремя опомнился, и уже очень скоро открывал и так еле прикрытую входную дверь, через которую, вполне может быть, недавно и выскочил в расстроенных чувствах Шварцер. В большой прихожей, он снял с крючка висевшую там керосиновую лампу, зажёг в ней огонь восковым спичками лежавшими рядом и прошёл в зал, который он оставил почти два дня назад ради встречи с Варнавой.

«К.! Наконец-то ты пришел!», – услышал он почти сразу детский вскрик и с удивлением увидел Ханса, который радостно выбежал ему навстречу.

«Ханс? Что ты тут делаешь, – озадаченно воскликнул К., ласково гладя мальчика свободной рукой по голове, когда тот с зарёванным лицом, всхлипывая прижался к нему обеими руками и не отпускал, – разве ты не должен быть сейчас дома?»

Мальчик запрокинул заплаканное лицо и с обидой посмотрел прямо в лицо К. «Ну, как же так, К.? – с обидой, недоуменно спросил он, – ты же обещал дождаться меня здесь сегодня после занятий, а потом мы были должны пойти к моему отцу. Неужели, ты забыл, как сам обещал мне это позавчера?»

К. чуть было не выронил лампу и не сел прямо на пол, так сильно он на мгновение ослабел. Как он, действительно, мог про это забыть, внутренне выругал он сам себя. Построить такие планы, преодолеть недоверчивость Ханса, «подобраться» к нему, как выразилась в тот раз Фрида, хотя она говорила тогда больше о себе – и вдруг про всё это позабыть! Весь разговор с мальчиком, тут же послушно всплыл у него в памяти, будто они разговаривали только что. Получается, К. направился по неверному пути, на который его увлёк своими посулами Герстекер и совсем позабыл, что до этого он планировал заполучить себе в союзники Брунсвика, как главного оппозиционера старосте, и уже с этой ступеньки, усыпив его бдительность, собирался уменьшить расстояние отделявшее К. от матери Ханса. Конечно, совсем не так, как он сегодня сократил это расстояние с её сестрой Матильдой, об этом даже и речи быть не могло, он до сих пор покрывался холодным потом, при одном только воспоминании о том, что он принял её за мать Ханса. Ему нужен был от неё только совет или лучше помощь, а как этого надежнее всего добиться, если не сдружиться с её самыми близкими людьми – мужем и сыном? И теперь он практически упустил этот шанс, обидев Ханса, позабыв, что сам же и договорился о встрече с ним сегодня; он как будто снова услышал весёлый звенящий голос мальчика «Значит до послезавтра!»

«Погоди, Ханс, погоди, – забормотал он, собираясь с мыслями, – конечно, я ничего не забыл, просто не мог прийти раньше. Меня задержали важные обстоятельства».

«Но я уже замёрз здесь совсем, пока тебя ждал, – со слезами в голосе сказал мальчик, – сначала я ждал тебя на улице, а потом когда замёрз, вернулся снова сюда. Зал был уже пустой, но печка почти прогорела, а дров больше не было. Потом сюда зашёл обозлённый чем-то Шварцер, он ругался и пинал ногами гимнастические снаряды, вон посмотри сам, – и К. действительно заметил поваленного и лежащего на боку гимнастического коня и разбросанные рядом брусья, – я испугался и спрятался за печку, а потом под ноги ему попалась кошка, – продолжал Ханс, – он чуть было не грохнулся на пол, пихнул её со злобы ногой так, что она отлетела в сторону и выскочил из зала, ругаясь на все лады. Я было подумал, что тебя уже не дождусь, и надо идти домой, но я боялся выходить из-за Шварцера, мне почему-то казалось, что он готов так же пнуть и меня, поэтому сидел здесь и тихонько плакал. Но ты всё-таки пришёл за мной, К.», – и мальчик дружелюбно погладил его по рукаву пальто.

К. облегчённо вздохнул, по счастью, Ханс, несмотря на допущенные К. оплошности, не стал его врагом, и на него по-прежнему можно было рассчитывать. Но фоне всех его неудач, пожалуй, это можно было рассматривать, как одно из редких достижений К. здесь в Деревне.

«Ханс, послушай, – нерешительно начал К., боясь потерять и это достижение и снова обидеть мальчика, – ты не против, если мы останемся здесь ненадолго? Мне надо заколотить досками вон то разбитое окно, чтобы совсем не выстудить гимнастический зал. А ты, если хочешь, можешь даже мне помочь».

Слёзы на глазах Ханса быстро высохли и он даже обрадованно захлопал в ладоши. «Конечно, я помогу тебе, – весело сказал он, – но только, К., давай поторопимся. Если станет совсем поздно, мама начнёт за меня волноваться».

К. машинально кивнул, озираясь. Ему только что пришло в голову, что у него нет ни гвоздей, ни молотка, и он даже понятия не имеет, где брать подходящие для работы доски. Насколько он помнил, в сарае рядом со зданием школы, из дерева были только дрова для топки, не считая самого сарая, но не будет же он приколачивать к окну дрова или разбирать сарай. Что же ему делать? За какую-то секунду в нём нагромоздилось столько разных нерешительностей, но все они никак не хотели перерастать, хотя бы в крохотную решимость. И вдруг К. озарило, что он не просто так оказался в этой ситуации – на самом деле, это был, без сомнения, дьявольский план школьного учителя; не имея возможности просто так уволить К., он даёт ему совершенно невыполнимую задачу, а когда К. полностью провалится в её исполнении, что же, тогда учитель с лёгким сердцем выгонит его с работы. И никто не сможет заступиться за К., даже староста, ибо он сам своим согласием только что подписал себе приговор. Его охватило уже знакомое ему чувство беспомощности, надо было действовать, а голова у К. была словно наполнена паром и всё что он мог – это только сжать руки в кулаки на бёдрах, но это мало ему помогало.

Ханс, казалось, понял в чём дело; он осторожно подёргал К. за рукав.

«Шварцер сегодня заделывал окно картоном, – сказал мальчик, – а инструменты оставил потом вон в том шкафу», – и он указал рукой на деревянный шкаф, одиноко стоявший в другом конце зала. Как выяснилось, школьный учитель, увидев сегодня утром разбитое в школе окно, очень сильно взбесился; досталось всем окружающим и даже Шварцер попал ему под горячую руку, хотя он был ни в чём не виноват, а как обычно, просто пришёл, чтобы сидеть на уроках и любоваться своей Гизой. Конечно, во всем сначала обвинили К., как лицо материально ответственное – он же был сторожем – и даже если не он сам, как выяснилось потом, разбил окно, то, во всяком случае, он должен был воспрепятствовать порче школьного имущества, как выразился учитель: «Да хоть бы ценой собственной дрянной жизни». Так что, если бы утром К. имел бы несчастье оказаться в досягаемости бурлящей, как проснувшийся вулкан, ярости школьного учителя, то ему бы точно не поздоровилось. Ну, а так больше досталось Шварцеру, в основном за то, что он легкомысленно начал пререкаться с учителем, забыв, что он сам работает в должности помощника и должен подчиняться его указаниям. Дело было в том, что за ночь зал целиком выстудился – а ведь ещё никто не топил печи (и это тоже, кстати, вменили в преступление отсутствовавшему в школе К.) – и вести занятия там было, считай что невозможно. Вряд ли учитель мог бы сам заняться починкой окна, поскольку, несмотря на всю свою учёность и знание французского языка, работать руками он никогда не умел, да и как для школьного начальства, подобное занятие, в любом случае, было ниже его достоинства. О фройляйн Гизе даже и речи не шло, она, пожалуй, бы и шага к этому окну не сделала. Поэтому учитель сначала хотел послать одного из учеников к старосте, дабы тот, во-первых, убедился в ошибочности своего решения о назначении К. школьным сторожем, если уже на второй день его службы школа начала рушиться по его вине, а во-вторых, чтобы тот прислал какого-нибудь батрака, исправить или хотя бы для начала временно заколотить разбитое окошко, и учитель даже было посмотрел именно на Ханса, возможно, чтобы дать ему это поручение. Но как раз в этот момент его взгляд упал на Шварцера, который безмятежно, раскрыв рот, забыв обо всём на свете, любовался Гизой, не обращая никакого внимания на плещущий по гимнастическому залу учительский гнев. Наверное, тому показалось, что Шварцер совсем уж даром ест свой хлеб школьного помощника, в то время, как один лишь учитель кладёт все свои силы, чтобы учебный процесс функционировал должным образом. А единственное, чем занимался Шварцер на своей должности, так это проверял вместе с Гизой тетради учеников; в сущности он выполнял её работу, которую она прекрасно могла бы делать и без него. Поэтому учитель бесцеремонно, как пробку из бутылки, выдернул Шварцера с задней парты, где тот обретался и велел ему заняться конкретно починкой окна, потому что, дескать, на поиски плотника всё равно уйдёт драгоценное время, которое надо использовать для учёбы, а к старосте, мол, учитель сходит сам, уже с подготовленным докладом о должностных преступлениях К. Но Шварцер, видимо, вспомнив, что он сын помощника кастеляна, а не какой-нибудь там безродный учителишка, наотрез отказался пачкать руки грязной, как он выразился, работой. С официальной точки зрения он, разумеется, был не прав, поскольку господин Грильпарцер являлся его непосредственным начальством, и молодой человек был обязан выполнить все его указания. Но с неофициальной, скажем так, с житейской позиции, портить отношения с сыном кастеляна, и получается, с ним с самим, было невыгодно и для учителя, тем более, что должность школьного помощника Шварцер продавил поверх его головы, использовав свои связи в Замке. Но школьный учитель уже был так накалён произошедшими событиями, что позабыв про дипломатические тонкости, которые должен был бы, по хорошему, учесть, окончательно вышел из себя и громовым голосом пригрозил выкинуть со школьной должности Шварцера за его неподчинение, присовокупив, что он Шварцера на пушечный выстрел после этого не подпустит к школе, а следовательно и к Гизе; хотя про саму фройляйн Гизу, конечно, учитель не упомянул, потому что вокруг толпились ученики, которым не следовало слышать о подобных вещах. Правда, Шварцер не оценил учительской деликатности и в запале сам пригрозил использовать свои знакомства, чтобы уже со своей стороны выкинуть с работы самого учителя, и может быть, даже занять его место; понятно, что это были только слова, никогда бы в жизни Шварцер не смог удержаться на такой должности без всяких преподавательских навыков, не говоря уже об отсутствии знания хотя бы французского языка, но, видимо, ему было приятно, даже просто представить в своём воображении такое развитие событий, ибо тогда у него появились бы серьёзные рычаги для влияния на фройляйн Гизу, чтобы заставить, наконец, её выйти за него замуж; в противном случае он мог бы просиживать штаны за задней партой в школе годами, но так и не добиться своей желанной цели.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, может быть даже дракой, в которой у Шварцера было бы бесспорное преимущество, в силу его молодости, если бы Гиза, возможно, представив Шварцера на должности начальника и ужаснувшись перспективе стать ему женой и рожать каждый год от него детей, не перешла бы решительно на сторону школьного учителя и не пригрозила бы молодому человеку своей окончательной немилостью. Шварцеру пришлось моментально капитулировать, поскольку ещё неизвестно, смог ли бы он, даже использовав все свои связи, одолеть в борьбе господина Грильпарцера, но фройляйн Гизу он бы потерял уже сейчас, и это ему было очевидно. Поэтому ему пришлось покориться и отправиться за молотком и гвоздями, учитель же, удовлетворенный своей победой, отыскал для него самолично картонку, чтобы не доводить до опасного предела унижение молодого человека, так как несмотря на свой гнев, он всё-таки учитывал положение Шварцера и его отца в Замке. Окончательно же они все трое сошлись на том, что единогласно объявили виновником всех бед именно К., а учитель пообещал, что он теперь уж точно сотрёт К. в порошок, чтобы и духом его больше в школе не пахло. А Шварцер сказал, что он после выполнения работы возложенной на него учителем, найдёт рюкзак и остальные пожитки К., оставленные им в школе и выбросит их на ближайшем пустыре. И хотя учитель запретил ему это делать, сказав, что он сам заберёт эти вещи на хранение, но безусловно, не будет их выбрасывать, потому что в отличие от заезжих бродяг, здесь в Деревне живут интеллигентные и приличные люди, которые подобными делами не занимаются. Ханс, услышав про то сильно испугался и решил сбежать из школы, чтобы найти К. и предупредить его о грозящей ему опасности.

Правда, сделать ему это не удалось, взвинченные столкновением со Шварцером учитель и фройляйн Гиза теперь стали вымещать своё настроение на учениках, пресекая любое баловство и следя за каждым их движением, так что школьники теперь даже дышать боялись. Сам Ханс было очень расстроился, каждая минута промедления казалась ему роковой для К., но потом он вспомнил, что именно сегодня они с К. договорились о встрече после уроков. Правда, где искать К. при его отсутствии весь прошлый день, мальчик и понятия не имел, но он надеялся, что К. помнит о своей договоренности и не забудет явиться в школу как и обещал. Поэтому Хансу пришлось смириться и ждать, пока шли уроки и Шварцер заделывал окно; но видать, для сына помощника кастеляна это тоже было непривычной работой, поэтому сделал всё он, конечно, вкривь и вкось, так что даже старая кошка одним прыжком смогла разрушить результат всех его трудов, что своими глазами увидел недавно К. А когда все немного подуспокоились, стало видно, что учитель очень благодарен фройляйн Гизе за поддержку в противостоянии с Шварцером; возможно, он был чересчур горяч в своей признательности, да и сама Гиза со слишком видимым удовольствием приняла его благодарности, что выглядело со стороны довольно странно, поскольку она никогда не показывала на людях свои чувства; возможно, она просто представила себе кошмар семейной жизни со Шварцером и ужаснулась, или вообразила его своим начальником и ужаснулась вдвойне. Но всё было бы ничего – подумаешь, один раз в жизни Гиза чем-либо открыто выразила свое удовольствие, рано или поздно это должно было бы случиться, не может же она всегда и везде быть безразличной и холодной на вид ко всему окружающему. Но, когда Шварцер, заканчивая свою работу заметил это, то он, конечно, просто глазам своим не поверил, и в сердце у него, судя по всему, возникли самые чёрные подозрения. Получается, он не меньше двух лет, насколько помнил Ханс, торчал в школе, похоронил ради этого свою карьеру в Замке, рассорился с могущественным отцом, вынужден был постоянно подстраиваться под тяжеловесный характер Гизы, почти ничего не получая взамен, даже скупых слов благодарности – например, после помощи в правке школьных тетрадок, и вот прямо здесь она открыто при нём, можно сказать, кокетничает со школьным учителем, который, между прочим, только что угрожал Шварцеру увольнением, и вообще, ведёт себя как его верная союзница, помогая ему одолеть сопротивление Шварцера. Любой бы на его месте, наверняка, испытал бы муки ревности, а уж живой и подвижный Шварцер и подавно, тем более, что ему приходилось до этого постоянно одёргивать и сдерживать себя, чтобы не потерять расположение Гизы, и всё это в нём годами бродило и копилось и искало себе выхода. Конечно, любому зрителю со стороны уже с самого начала было бы очевидно, что тяжёлый ледяной характер Гизы в итоге загасит пламень живой и темпераментной Шварцеровской страсти, но, как известно, любовь слепа, а когда ей ещё и не дают исхода – то и безумна в своих порывах. Но как бы то ни было, Шварцер какое-то время ещё держался и закончил кое-как работу, всего лишь попав – в этих порывах – себе пару раз молотком по пальцам. Как выразился потом господин учитель, «достойно похвалы, что он не пригвоздил случайно свою руку к оконной раме».

На этом, может быть, сегодня всё и закончилось бы миром, и фройляйн Гиза, видя послушание Шварцера, снова бы разрешила бы сидеть ему на подмостках кафедры во время урока, а затем дозволила бы ему править с ней тетрадки учеников, но как назло господин Грильпарцер неожиданно велел ему ещё найти в школе пожитки К., и не теряя времени, отнести их к нему на квартиру на Шваненнгассе, где тот жил доме у мясника. Сам школьный учитель объяснил эту спешку боязнью за невинность учеников, ибо мало ли что могло отыскаться в вещах у такого неблагонадежного человека, как К., тем более, эти вещи лежали хоть и в углу класса в старом рюкзаке, но всё равно на виду, а непоседливые школьники могли растащить эту заразу по всей школе.

В этом месте К., слушая рассказ Ханса, просто подскочил на месте.

«Как!
– крикнул он громче, чем бы ему хотелось, – все мои вещи у школьного учителя?»

Мальчик в ответ грустно кивнул, но возразил, что это все-таки лучше, чем если бы Шварцер выкинул бы их где-нибудь на деревенских задворках.

«Но ты же сам сказал, что именно Шварцеру поручено было отнести все мои вещи на Шваненнгассе? – не согласился К., – откуда мы знаем, что он в точности выполнил поручение, а не сделал так как грозил раньше?»