Заначка Пандоры

Когда я понял это, щупальца исчезли. Я внезапно прозрел, и навстречу мне открылся космос. Мы плавали в нем, все трое и каждый по отдельности. Последний клок дыма рассеялся, и космос оказался столь огромен и прекрасен, что страх окончательно исчез…

Снизу шел жар, я видел теперь, откуда он идет. Стоило отречься от тридцати лет суеты моего нынешнего тела, чтобы принять этот жар и искупаться в нем. И стоит отречься от тысяч лет суеты предыдущих тел. Отречься — и жить с постоянным грузом вины за каждый раздавленный цветок, за каждый воспламененный капсюль…

Юджин прижимался ко мне плечом; от него текла теплая волна любви. Он беззвучно, но крайне настойчиво спрашивал о чем-то. Я не мог разобрать вопроса, мысль об этом так же скоро исчезла, как и появилась. На мгновение обрушилась тьма… А затем мой мозг превратился в озеро кипящей лавы. Нет, не в озеро, это больше походило на узкое жерло вулкана, стремящегося извергнуться в древний пересохший космос.

Всё, о чем я хотел подумать или вспомнить, откладывалось где-то в глубине этой бездонной бурлящей шахты. Лава плескалась всё выше, на ее алой поверхности плясали огненные протуберанцы, готовые вырваться наружу и не способные преодолеть преграду, отделявшую их от космоса. Я видел эту преграду, она казалась мне огромным, покрытым наростами яйцом, избитым миллионами молотов, от ударов которых его скорлупа становилась лишь крепче и монолитней. Я даже узнавал на его шершавой, мерзкой поверхности следы своих собственных ударов, следы своих многолетних стараний. И с ужасом убеждался, что старания не прошли даром.

Я закупорил жерло еще глубже, чем это сделали те, кто породил меня. Мне даже теперь не терпелось затыкать его еще плотнее. Обессилевшие на время щупальца грозили вновь превратиться в пудовые молоты. Спрятавшиеся было духи нашептывали о покорности отцам, о верности стае, о мягких лежанках у пылающих костров, о смуглых телах преданных женщин, от которых придется отречься.

Они повторяли настойчиво слова Того, кто спустился к народу своему с холма, и слова другого, который пришел позже, чтобы умереть за меня… «Он умер за тебя, — слащаво шептали проворные духи, — он умер, чтобы ты жил, как он сказал, чтобы ты передал его завет через семя свое потомкам, передал, чтобы не гасли костры веры. И чтобы никто не смел погасить их, иначе придет пустота… Чтобы ты жил и верил в день, который придет не по твоему велению, день, когда появятся четверо. Только тогда можно осмелиться взломать скорлупу; и взорвется она разом у всех влачивших срок, и воздастся каждому по вере его. Но не теперь, нет такого права, червю не дано взлететь, как не дано рыбе ходить ногами, а птице говорить, как не дано было восьми хвостатым созданиям…»

Я так и не понял, о каких хвостатых созданиях шла речь, скорее всего, это были не мои мысли. Это трепыхалось рядом воспаленное сознание Юджина, его я чувствовал очень хорошо…

Юджин, очевидно, видел нечто подобное, потому что до меня сквозь оглушительное шипение и багровое марево доносились его стоны.

Я не знал пока, как найти способ взломать скорлупу, замуровавшую выход, хотя отгадка плавала где-то рядом. Она жила в улыбке кота и в хлопке одной ладони, в шорохе падающей звезды и в молчании льва с женским лицом. Она была рядом с нами всегда. Это стало так просто и неожиданно ясно: она всегда находилась передо мной, и за ней не нужно было ехать за три моря или годами изнурять плоть. Достаточно было проснуться и сказать… Я почти поймал трепещущую фразу, составленную из обломков радуг, из переливов лунного света.

Ощущение застывшего зеркала вокруг, каждая капля дождя на листьях, тысячи мимолетных шорохов, мириады стрекочущих, чавкающих, атональных звуков, составлявшие оркестр древней земли, которая была моей колыбелью, — всё замерло, опрокинулось, смешалось… Та часть сознания, что удерживала в левой руке навигатор, а в правой — взведенный пистолет, пыталась сопротивляться, цепляясь за реальность всеми органами чувств, из последних сил пытаясь не замечать разбегавшихся по скорлупе трещин, за которыми билось новорожденное, юркое и беспощадное существо.

Я почувствовал, как задергалось плечо Юджина, как забилось пойманной птицей запястье Боба; мы надрывно хрипели, мы молотили внутри себя кувалдами, мы соединялись в едином стремлении…

— Наложение… — услышал я голос Юджина. Сказал он это вслух или нет, я так и не понял, потому что ледяная окаменевшая скорлупа затрещала под нашим напором, закачалась удивленно, рухнула, и сердце на секунду сбилось с ритма. Я зажмурился, в голове вспыхнули десять миллионов бенгальских огней, лава из котла плеснула через край, когда осколки яйца обрушились с воем и свистом в жерло вулкана, чтобы тут же стать тем, чем и должны были быть — всего лишь битами памяти. Памяти тех, кто был до меня, тех, кто укреплял детскими предрассудками шершавые стены, и тех, кто будет после. Уже свободных и смелых. Которым будет доступен любой полет…

Кто-то кричал рядом, может быть, кричал и я, но последние осколки скорлупы канули в огонь…

Стало тихо. Существо, родившееся внутри нас, обрело имя. Оно потянулось, встряхнулось, как не обсохший еще котенок, мурлыкнуло, шевельнуло перламутром сияющих перьев. Оно было драконом, оно было змеем, оно было человеком с головой ягуара. Оно потерлось бархатной спинкой о раскаленный, гудящий от напора лавы вулкан. И лава вырвалась.

Я выронил навигатор и пистолет, я падал — бесконечно медленно. Я коснулся земли коленями, локтями, грудью, наконец, щека моя уткнулась в колючие стебли и я вдохнул щекочущий аромат мексиканского лета. Я видел краешек чудесного неба. Совсем близко малюсенький паучок перебирал лапками, собираясь в далекий поход на соседнюю травинку… Я видел изысканный узор прожилок, пронизывающий эту травинку, я видел торчащие пуговки паучьих глаз, маленькие и огромные одновременно. Категории размеров потерялись, вместо них и легче, и приятнее стало оперировать категориями совершенства и красоты.

Паучок был вполне совершенен, он не нуждался в таких, как я.

— Круче, чем от грибов! — произнес чей-то надломленный тенор у меня за спиной.

— Господа, все живы? — Это сказал Юджин, я узнал его голос и сразу вспомнил, о чем он меня спрашивал.

И еще до того как я вспомнил и успел открыть рот, чтобы ответить, оказалось, что я уже ответил ему, а он — мне. И Бобу одновременно. Я повернул голову. Ковальский лежал навзничь, из носа у него шла кровь, которую он размазывал по щеке, неловко утираясь рукавом. Я хотел повернуться к Бобу, потому что вспомнил о его начинающейся болезни, хотел пощупать его пульс, но опять не успел ничего сделать: оказалось, что можно и не поворачиваться. Я и так его прекрасно видел, даже с закрытыми глазами. Я видел его снаружи и видел, что у него внутри. Видел то место на шее, где его укусила летучая дрянь, и знал уже, что это за дрянь. Я не знал, как она называется, но чувствовал ее. И чувствовал вместе с Бобом, как яд насекомого расходится по его сосудам. Чувствовал — и понимал, что лечить его не нужно. Он уже блокировал ту часть кровеносной системы, которая была заражена, уже сам справлялся с недугом. А меня он лишь поблагодарил, прикоснувшись ко мне тепло и мягко, тем крохотным уголком сознания, в котором раньше жили сны. Сны теперь вполне могли потесниться.

Я подумал и понял, что тоже выделяю для каждого из своих спутников место в сознании, и если захочу, то место навсегда будет закреплено за Юджином или за Бобом. Чуткий невидимый сторож, охраняющий эти уголки, будет знать и докладывать мне, где ребята и что они чувствуют. Я вдруг понял, что мое сознание способно вместить всё, что великому множеству близких и далеких друзей я могу выделить такой же уголок, какой отвел Бобу с Юджином. И всё равно не исчерпаю до дна его фантастической глубины, всё равно останется так много, что дух будет захватывать.

Я стал думать о Пеликане, который был где-то рядом, — и тут же увидел его, ощутил, как он сидит и меняет Филину повязку на плече. Но, коснувшись его, я сперва отшатнулся, так холодно и неуютно стало тонкому язычку моего нового сознания. Отшатнулся — и тут же почувствовал вину, потому что рядом был Юджин. Он ничего не сказал в том понимании, что я раньше вкладывал в понятие «говорить», но он удержал меня и напомнил.

Он напомнил, что теперь всё иначе, и я не имею права брезговать теми, кто еще не научился слышать; что смущение и боязнь мои только оттого, что я еще не привык всецело отдавать; что я жду по-прежнему удара, а не улыбки. Но теперь уже не надо думать о том, кто и как отзовется и не встретят ли тебя неприятие и злоба. Надо отдавать, ничего не жалея, отдавать бесконечно и изо всех сил, пока стучит мотор. И это было настолько похоже на слова Того, кто на кресте, и на слова Того, кто с камня поднялся на небо, и на слова Того, первого, который спустился с горы, что мне стало смешно. И, смеясь, я соединил Филину порванные сосуды и сухожилие. Убрал ему гематому, стер, как ребенок стирает ластиком с промокашки слабый след карандаша. Заодно я решил убрать Пеликану старый осколок из ноги, но так устал, что ничего не получилось. Я не отважился с ними поговорить — не через навигатор, конечно, навигатор мне был больше не нужен, как телефон и множество других смешных, нелепых вещей.

Юджин одобрил меня, он согласился, что пока нельзя с ними общаться и нельзя так сразу пытаться всем помочь. Ведь мы всего лишь люди, просто мы такие, какими люди и должны быть. Я чувствовал, что, хотя он общается со мной, основная часть его сознания занята совсем другим. Он тоже что-то осторожно нащупывал. Неумело пока и робко, как неопытный боец, впервые взявший в руки нунчаки…

Мы опять посмеялись вместе: я ведь только так и привык всё сравнивать, а теперь предстоит искать новые сравнения.