Занимательные истории

На праздник святого Мартина моя Вдовушка приехала в Париж; я тотчас же к ней отправился. Мне было стыдно предстать перед нею в забрызганном грязью платье: в ту пору еще не существовало ни портшезов, ни галош, а от площади Мобер, где я жил, до улицы Монторгей, где жила она с сестрою, было очень далеко. Начинаю разыскивать хозяев наемных лошадей и наконец нахожу довольно сносную, могущую сойти у среднего горожанина за собственную; беру также напрокат у шорника приличное седло и уздечку; лакей у меня тогда уже был. В таком-то вот виде я еду мимо рынка Сент-Иносан, где мне навстречу попадается старший брат. «Куда путь держишь, рыцарь?» — спрашивает он (меня звали так потому, что я был без ума от Амадиса Галльского [365] ). — «Я еду к Тирсису [366] , — отвечаю я, — там должны читать комедию». — «Я тебя вовсе не спрашиваю, что ты там собираешься делать», — говорит он. (После он узнал, что там никакого чтения и не предполагалось). С той поры я вечно перед всеми оправдывался, хотя никто ничего мне в вину не ставил, и когда кто-нибудь, застав меня у Вдовушки, говорил: «А, вот вы где, рыцарь!» — я всегда отвечал либо «Я пришел поиграть в кегли», либо «Я пришел поиграть в волан». И все начинали смеяться.

365

Рыцарский роман «Амадис Галльский», издан в 1508 г. испанским писателем Монтальво, который, быть может, заимствовал сюжет у португальца Лобейры, автора XIII в.

366

Тирсис — мужское поэтическое имя. В «Любовных увлечениях автора» под Тирсисом Таллеман понимает сначала д'Агори, потом Филиппа Абера, затем снова д'Агори. Подобно этому, как видно из дальнейшего, Лизис — так вначале именуется Лувиньи — становится условным именем для Аббата, т. е. Серизи, именовавшегося до той поры Сериласом.

Понемногу я до того запутался в своем вранье, что ни о чем ином думать не мог. Надо мною потешались; я же старался как-нибудь выпутаться. Она держалась шутливо, и ей нравилось внушать к себе любовь; но это зашло дальше, нежели она предполагала. Серилас, один из самых блестящих умов того времени, был влюблен в нее уже более двух лет; она относилась к нему снисходительно, он был в ее доме своим человеком; он и трое его братьев, из коих один был весьма известен своей склонностью к поэзии, в этом доме, что называется, дневали и ночевали. Двое других остроумцев приходили туда частенько во вторую половину дня; Ренвилье оттуда не вылезал; там довольно мило веселились.

Серилас вскоре приревновал Вдовушку ко мне, и не без основания, ибо, по правде говоря, она вела себя не очень-то осторожно: например, подзывала Сериласа с другого конца комнаты, чтобы спросить его, идет ли, на его взгляд, ко мне черное платье. В те времена молодые люди не начинали носить черное столь рано, как это принято в наши дни. Однажды Вдовушка принимала гостей в постели. Заметив, что в алькове уже не хватает места, она велела мне сесть к себе на кровать, а моему незадачливому сопернику пришлось потесниться, дабы пропустить меня. Самым скверным было то, что Серилас как-то застал нас в ту минуту, когда она заклеивала мне мушками царапины, нанесенные в соседнем трактире неким нахалом, которому я влепил пощечину за какую-то глупую шутку, сказанную об одном из моих дядей. Вдова собственноручно переписала несколько жалких рондо, которые я сочинил в ее честь (к поэзии меня привела любовь), между тем как Аббат посвятил ей столько прекрасных вещей. (Однажды мне передали, что мой соперник отозвался об мне как о молокососе; я написал следующий куплет на модный в ту пору мотив:

Ну что ж, соперник мой, я по сравненью с вами Не вышел ростом и годами, Но все же вспомните, как был неправ, Давида презирая, Голиаф [367] .

А затем я прочел стихи красавице, которая нашла их весьма забавными.) Сестры не ладили между собой; старшая бесцеремонно говорила средней: «Не будь меня, ты бы живой души не видела». Правда, средняя из сестер как была, так и осталась некрасивой, ибо время не красит, но это не мешало ей быть кокетливой. Мне доставляло порою большое удовольствие глядеть на все ее уловки, когда подле нее находился Тирсис. Сей юноша, желая, быть может, оказать услугу своему брату, выказывал ей некоторое внимание; но, к несчастью, он был убит в первый же год моих любовных увлечений. Этой дурнушке в уме не откажешь, но вечно она любила помудрить, и иной раз с языка ее срывалось острое словцо. Младшая могла сморозить и глупость. Так, однажды, желая утешить сестру, у которой дети были некрасивые, она сказала: «Сестрица, что вы хотите? У мышей мыши и родятся». Что до моей Вдовушки, то она была изрядной неженкой; однажды в деревне Лизис, Ренвилье и другие, собравшись на охоту в десять часов утра, плотно позавтракали и, прежде чем отправиться, разрядили свои аркебузы. «Боже мой, где ж тут уснешь? — говорила потом она, — целую ночь только и делали, что стреляли!». Она уверяла, будто сквозь заложенный оконный проем сильно дует и, поскольку там когда-то было окно, проем этот невозможно плотно заделать. Будучи по природе весьма жизнерадостной, она иной раз говорила: «Я собиралась сказать что-то занятное, а теперь раздумала и ни за что не скажу». Но стоило ее немного растормошить, как она тут же все выкладывала. Время от времени ее обуревали приступы благочестия. Рассказывают, будто, отправляясь однажды вместе с другими дамами на Бурбонские воды, сестры велели заложить две кареты; за обедом Вдовушка занялась с одной из дам чтением проповеди. Запрягают лошадей, одна карета трогается, кучер второй решил, что Вдова и ее спутница сидят в его карете. И так проехали бы до самых Вод, ежели бы случайно в том месте, где дорога расширилась, обе кареты не поравнялись. Кто-то из первой кареты крикнул: «Госпожа такая-то, отзовитесь». Ему ответили: «Она с вами». — «Да, нет же, с вами». Ее не оказалось нигде; пришлось за ней возвращаться, а она со своей спутницей все еще сидели за столом и с увлечением читали. Как-то раз одна из их приятельниц сказала: «Отсюда до нашего загородного дома совсем недалеко: я добираюсь туда на мулах за два часа». — «Бог мой! — воскликнула Вдова, — как это вы умудряетесь? Я на своих не смогла бы доехать и до садовой ограды, не поломав себе шеи».

367

Голиаф — по библейскому преданию филистимлянин — великан, убитый в единоборстве юным Давидом.

Однажды ей пришла в голову забавная причуда. Тирсис упросил Сериласа сочинить песенку — или, вернее, куплеты вроде тех, которые когда-то распевал Готье-Гаргий на мотив песенки, начинающейся словами:

У нашей кумушки свербит, И ей чесальщик нужен.

Серилас написал их и прочел Тирсису; Вдове не понравилось, что ее воздыхатель написал это для мужа ее сестры, и она запретила их ему показывать; он же, не смея открыть правду, говорил: «Эта песенка может мне повредить, если кто-нибудь ее прочтет», — и вечно находил какие-то отговорки. В конце концов все это раскрылось; тогда брат Сериласа, желая сбить с автора стихов спесь, сказал: «Брось их, я напишу кое-что получше». И написал пять или шесть куплетов; но стихи Сериласа были более естественны, ибо ему отлично удавались песенки, написанные на танцевальный лад. Серилас, услышав, что распевают куплеты его брата, впал в амбицию и решил во что бы то ни стало пустить в ход собственные вирши.

Что же до моих любовных дел, я вскоре стал получать в дар браслеты из волос, и бедная Вдовушка уже по уши была в меня влюблена, когда я вдруг сыграл с ней шутку, достойную молодого повесы. Я уже должен был вскорости кончить коллеж, когда мой отец сменил квартиру; однажды в субботу мне предстояло переночевать у него, но дом, куда он переехал, оказался еще не обставленным, и меня послали ночевать к одной из наших соседок. Отец был на приеме при Дворе; меня положили на кровать дочери, а та легла со своей матерью. Эта девушка была совсем молоденькой и очень красивой; я всю ночь промечтал о ней, а наутро почувствовал, что весьма склонен в нее влюбиться; незаметно это чувство овладело мною, и один глупый товарищ по коллежу, немного романического склада, окончательно сбил меня с толку. Оба мы превратно понимали великодушие; и хотя эта партия была для меня явно невыгодна, я с удовольствием совершил бы глупость, когда бы мне дали ее совершить. Эта девица любила юношу, когда-то влюбленного в ее старшую сестру, умершую, как говорили, от любви к нему, но которая при этом еще болела сильным воспалением легких; вот почему юношу и заставили поехать в Голландию, где ему нечего было делать. Говоря по совести, я полагаю, что сия девица, будучи мне совсем не парой, ибо меня прочили в советники, отнюдь не думала, что я ей подхожу, и втайне считала, что ей лучше выйти за другого. Как бы то ни было, я впал в невероятную тоску и в большее томление, нежели мой соперник Лизис. Меня охватила такая грусть, что дядюшка мой де Ла-Ле (не знаю, не внушил ли ему это некий «дух») вбил себе в голову, что я заболел каким-то юношеским недугом. Для переговоров со мною отрядили моего старшего брата. «Пусть вас это не тревожит, — сказал я ему, — сейчас вы узнаете, в чем дело», — и тут же выложил ему все начистоту. Через три месяца, убедившись, что девица питает некоторую склонность к другому, я постарался избавиться от ее чар. Целую ночь я провел без сна: но наутро в цепях, что меня едва не сковали, не было ни одного цельного звена. Досада превозмогла то, чего не мог превозмочь разум. Я почел за благо, для большей уверенности в себе, совершить небольшую поездку в Берри к одной из моих родственниц. Вдова тем временем, как я потом узнал, чуть не сошла с ума от ярости.

На нашей улице жила другая молодая вдова, которая относилась ко мне весьма благосклонно; я сочинил для нее стихи, где говорил, что она меня любит; она позволила мне писать ей, но по молодости и легкомыслию я забыл спросить у нее адрес; хорошо во всем этом было то, что она оказалась помолвленной и в самом деле через месяц вышла замуж.

Как-то я сопровождал одного своего родственника; по пути он пожелал заехать в тот самый дом, где я влюбился в свою Вдовушку. Там я снова чуть ли не с прежней силой воспылал к ней: ведь бедная женщина вздумала разыскивать меня в Берри. Я стал сомневаться, следует ли мне писать той, другой вдове, которая вышла замуж. Мой родственник, который в течение всего нашего пути рассказывал мне о своих успехах у женщин в Лангедоке и в моих глазах был докой в любовных делах, заставил меня написать ей и поручил передать письмо в ее собственные руки такому смышленому человеку, что письмо, вместо жены, получил муж — и все мое волокитство полетело к черту.

Я слегка приударил за дочерью некоего дворянина, жившего по соседству с г-жой д'Арамбюр; затем мы отправились навестить г-жу Биго в Аржене, где я безумно влюбился в м-ль де Мурью. На меня ополчились за то, что как-то на балу, держа ее за руку, я накрыл наши руки шляпой, чтобы никто этого не видел, и за то, что однажды чуть было не заснул у нее на плече. Все же я был сильно влюблен и, возвратившись домой, думал о ней всю ночь, до самого рассвета мысленно разговаривал с ней, плакал и сетовал на судьбу.

Но вот я вернулся в Париж. Я написал стихи о разлуке с любимой, ибо целый месяц не мог позабыть м-ль де Мурью. Эти стихи меня заставили прочесть у Вдовушки, где присутствовал Серилас, которому я предоставил немалую передышку; он их весьма похвалил. И вот случилось так, что и девица, с которой я расстался, и та, другая, к коей мой родственник заставил меня столь некстати написать письмо, встретились в этом доме: они приходились Вдове родней. Каждая из них — и Вдова и обе ее родственницы — были уверены, что я написал эти стихи во время путешествия именно для нее, ибо женщинам нравится, когда их любят. Это мне очень помогло в моих отношениях со Вдовою; она вообразила, будто я ее не забыл, и однажды, уж не помню по какому поводу, сказала мне: «Все это еще, может, и не так, верно только одно: я ваша преданная служанка». И вот у нас с нею пошло еще лучше, чем когда-либо. В ту пору она мне и рассказала о ревности Сериласа. «Он молит меня подарить ему лишь немного дружбы; ему нередко случается плакать передо мною; о вас же он никогда не говорит». Из ее слов я вывел, что любовники, кои довольствуются столь малым, никогда не бывают в большом почете; впрочем, на его счет ходили слухи, будто он страдает вечным поносом; и в самом деле, у него был желтоватый, нездоровый цвет лица, свойственный людям с расстроенным пищеварением. Он был умен, отличался живостью и при этом любил острить; когда ему казалось, что он сказал нечто забавное, он первым начинал смеяться, а ежели кто не слышал его остроты, он ему говорил: «Вы-то не слышали, я сейчас сказал то-то и то-то». Я же был весел, подвижен, любил попрыгать и пошуметь более чем кто-либо, ибо хотя по натуре своей был склонен к меланхолии, но меланхолия эта была далеко не мрачной и не мешала мне веселиться, когда это требовалось; при этом Вдовушка находила, что в остроумии моем много игривости; не знаю, были ли с ней согласны и другие. Я бывал на всех прогулках, участвовал во всех развлечениях, и моя милая без меня ничего не предпринимала; да и я проводил с ней почти все свое время; только по утрам я сидел за книгами, а после обеда целиком был в ее распоряжении. Никогда я не проводил время так хорошо, ибо был очень влюблен и очень любим: мы могли вволю говорить и вволю целоваться; сестры никогда не обедали вместе и не ладили меж собою больше чем когда-либо. Тирсис и его жена прекрасно понимали, что Вдова привязалась ко мне, и это начинало становиться им не по вкусу, точно так же как и моему сопернику.

Наши нежные объятия бывали подчас необычайно пылкими: мы были сильно увлечены друг другом. Она обладала известным умом и изливала порою свою страсть в стихах. Однажды на прогулке мне показалось, что она бледна; на следующий день я ей послал стихи, которые потом потерял, где говорилось о том, как напугала меня ее бледность. Она ответила мне следующим четверостишием:

Не плачь о розах знаменитых, Что на моих цвели ланитах, О Дафнис [368] милый, все цветы Сошли в долину с высоты.

368

Дафнис — пастушок, герой пасторального романа «Дафнис и Хлоя», написанного греческим автором Лонгом (III в. н. э.).

Мне, склонному к завершению задуманного, захотелось убедиться, смогу ли я довести начатое до благополучного конца. Я отваживаюсь; меня отвергают, меня бранят, мне угрожают, но на прощанье говорят: «Я поступила бы с вами еще более сурово, когда бы не боялась потерять вас еще раз». Это меня весьма обнадеживает; я снова принимаюсь за свое; меня отталкивают и заявляют, что мне позволяется все, что же до главного, то на это пусть я не притязаю. Потеряв надежду добиться желаемого, я прислушался охотнее чем когда-либо к предложению двух моих братьев совершить поездку в Италию; да и к тому же мне было всего восемнадцать лет, я находился в том возрасте, когда на месте не сидится.