Занятие для идиотов
Шрифт:
– Здравствуйте, Семен Львович, – представился Натапов. – Моя фамилия Натапов.
– Так, – задумался Лунгин. – И что же?
– Я написал рассказы. И хотел бы…
– Тащите, – сказал Лунгин. – Потом поговорим.
Десять дней Натапов страдал и жил верой.
Через десять дней он перезвонил Лунгину, чтобы узнать судьбу своих рассказов и, через них, собственную, свою. «Забудьте об этих пробах пера, это литература среднеарифметическая, она отвратительна и никому не нужна», – сказал Лунгин. «Я понял. Спасибо. Извините», – ответил, проклиная себя, Натапов и почувствовал, как струйка холодного пота пробежала по его спинному желобку. Все было кончено; в ушах привычно зарокотал экскаватор, замаячил на обочине трудяга грейдер, остро пахнуло
Месяц носился Натапов со своим счастьем.
Тем же вечером он крупно отметил удачу с Наташей. На другой день – с мамой, потом с умным Левинсоном, потом с добрым волшебником Рубиным, потом собрал всех вместе и еще раз отгулял событие по полной программе. Он так привык отмечать, что за неделю до первого сентября и мама, и Наташа, и Левинсон с трудом отвлекли его от такого праздника, заставив Рубина соврать, что Лунгин терпеть не может запах спиртного. Много позже, выпивая с Лунгиным и разматывая события, Натапов высчитал, что идея столь гнусной лжи принадлежала Левинсону; он ошибся – мысль подала Наташа.
Их было пятеро в его мастерской духа. Четверо сильно взрослых мальчиков, съехавших, как и Натапов, разумом на кино, и трогательная девушка из Туркмении с головой, немного похожей на дыню, горизонтально положенную на плечи. Ученики по-быстрому перезнакомились, ступили в синюю гостиную, увешанную картинами русских классиков, совершили маневр меж красного дерева стульев, стола и кресел и смиренно расселись на окружающем мастера полукруглом диване. Вскинув орлиный нос, Лунгин вызывающе всем улыбнулся.
– Я поздравляю вас, – сказал он. – Вы ступаете на путь безденежья, издевательств, унижений и бесправия. Я старый человек, я обязан предостеречь. Еще не поздно сказать спасибо и, сохранив лицо, уйти с прямой благородной спиной.
Никто не шелохнулся.
– Дело ваше, – промолвил Лунгин. – Тогда поздравляю вас еще раз. Знайте, лучше нашей профессии ничего в кино нет. Бешеные режиссеры будут вас топтать, мучить вариантами и переделками, продюсеры будут вас пугать, что заменят другим сценаристом – ничего у них не выйдет! «Наша сила в нашей слабости, а слабость наша безмерна». Шекспир сказал это будто специально для нас; он имел в виду, что мы, бесправные сценаристы, будем писать на таком высоком уровне, что самые смелые, самые безумные фантазии режиссеров и продюсеров будут изначально закованы в клетку нашей драматургии и вырваться из нее никак не смогут. Таков наш путь к победе. Ясно?
Студенты, завороженные Шекспиром и манящей победой, единодушно кивнули. Мэтр позвал их в небеса.
– Занятие первое, – объявил Лунгин. – Каждый возьмет лист бумаги и ручку. Пишите: «“Ты слышал?” – “Нет”. – “Прислушайся!” – “Не может быть!”» Записали? Теперь быстро разошлись по углам. За четверть часа каждый из вас, используя этот диалог, должен написать свой вариант истории на полстраницы.
В четырехкомнатной квартире углов для уединения хватало. Натапов выбрал кухню и на ней подоконник, на котором ершился зеленый столетник. За стеклом шумела Садовая, ползли машины, переставляли ноги люди – за стеклом без цели, смысла и искусства протекала никакая жизнь. Натапов поднял голову, он уже обрел цель и смысл, оставалось дотянуться до искусства.
Он прикрыл глаза; он вспомнил свою трассу, бульдозериста Тагоева и его золотые зубы, вспомнил, как они вместе слушали хромающий движок и о чем тогда говорили. Присочинил конец и перенес воспоминание на бумагу.
– Неплохо, – принародно оценил работу Кирилла Лунгин. – Есть живая история! Господа, запомните первое: профессиональный сценарист обязан уметь внятно изложить на бумаге историю. И еще: в каждой современной истории он обязан отыскивать вечное, потому что самое современное сегодня завтра уже безнадежно устарело…
Лунгин. Проникающий взгляд, кивок одобрения, чуть сдвинутые
в улыбке губы, сигарета «Родопи» в прижженных пальцах, прищур при глубокой затяжке и вечная готовность к иронии и шутке. Легкий, контактный, пластичный, бесконечно живой, он, кажется, получал от процесса передачи собственных знаний больше удовольствия, чем молодые ученики.За два года мэтр многое в них вложил, хотя его учебный метод трудно было назвать обучением. Это было общение товарищей, равного с равными, интереснейшие, на собственном примере рассказы о диалоге, изобразительной части, умении строить сюжет. Это были духоподъемные споры не столько и кино, сколько о жизни – раскованные и рискованные, это было коллективное, высвобождающее фантазию сотворчество. Это были счастливейшие годы. Так учил их Лунгин.
И были первые робкие пробы собственного натаповского письма. Эпизодами, сценами, деталями. Было мучение над диалогом: знал, по Лунгину, что он должен быть легким, по возможности кратким, колким, «фехтовальным», но он то и дело норовил выскользнуть и сорваться в пропасть многословия и тяжеловесности, что противопоказано экрану как излишние лекарства больному. Были килограммы исписанной бумаги, ноющие пальцы, стертые до невидимости буквы на клаве компа, и наконец вызрел результат: твердое представление о сценарии. Так учил Лунгин.
Киносценарий – это 60–70 страниц текста в формате А4; это 26–30 эпизодов, сцепленных сюжетом истории, судьбой или характером героя или мыслью автора, причем и каждый эпизод, и весь сценарий в целом желательно выстраивать в классическом драматическом порядке: завязка, кульминация, развязка. Высокий класс достигается тогда, когда в сценарии мало слов и много описательной части, то есть будущего чистого экранного изображения, так называемой пластики. Фразы персонажей в сценарии не должны длиться дольше их мыслей, в противном случае на экране возникает не кино – плохой театр, говорильня, актеры играют «ротом». Театр – жизнь придуманная, кино – запечатленная; в этом смысле самое идеальное кино снимет камера, нарочно оставленная включенной на шумной улице с множеством пешеходов, машин и подлинной жизни. Авторские отступления, философию и умствования из сценария по возможности следует изгнать и переместить в литературу; в сценарии пишешь только то, что конкретно можно снять и увидеть на экране. Так учил Лунгин.
Что было еще?
Ах, да, конечно, он чуть не забыл главного. Сценариста можно сравнить с официантом, что с подносом, поднятым над головой, пробирается через переполненный публикой зал. На подносе – еда и напитки, то есть твой сценарий и общий замысел будущего фильма. Публика тянет к подносу шерстистые жадные руки, публика кричит: выкинь! убавь! замени! принеси другое! Так вот, главная задача официанта, сиречь сценариста, сберечь свой сценарий и замысел на пути к экрану, не дать его растащить, разбавить, подменить, искорежить до неузнаваемости. У сценариста хватает врагов, самый коварный, алчный, самый голодный его враг – режиссер. Режиссер хитер и коварен, он будет либо льстив и велеречив, либо суров и даже зол, он будет восхищаться твоим сценарием или по-товарищески находить в нем изъяны – но что бы он ни пел, не пускай режиссера в соавторы, не уступай ему ни пяди своего текста. Однажды уступишь – конец, вечно будут тебя ломать, лезть в твой сценарий, половинить твой гонорар. Так учил Лунгин.
И последнее, тоже главное. Не мельчи. Помни о величии замысла. Даже если пишешь о бабочке, вселись в нее и взлети вместе с ней, представь, что она полноценный житель планеты и Вселенной и что у нее, как у тебя и у любого существа, есть свои проблемы и своя глобальная судьба. Не забывай, нет мелких тем, все зависит от взгляда. Так учил Лунгин.
Теперь, пожалуй, все. Ничего более не надо. Есть у тебя в голове живая история, знаешь законы жанра и профессии, садись и пиши; пиши, но будь осторожен: не засуши историю, не сбей с нее пыльцу подробностей, которые только и делают историю живой. Этому тоже учил их Лунгин.