Западня
Шрифт:
– Алло?
– Алло. Это Линда.
Мать издает какой-то звук, непонятный, что-то вроде стона, глубокого, скорбного, значения которого я не могу понять. Пытаюсь найти подходящие слова, чтобы объяснить, почему среди ночи я подняла ее с постели, что я хочу ее спросить о чем-то очень важном, что меня очень и очень волнует, как вдруг слышу какой-то механический писк и потом непрекращающиеся короткие гудки. Долго слушаю их, пока до меня наконец не доходит, что моя мать просто-напросто положила трубку.
Откладываю в сторону телефон, невидящим взглядом смотрю в стенку, потом снова залезаю под одеяло.
Меня зовут Линда Конраде. Мне 38 лет. Я писательница и убийца. Двенадцать лет назад я убила свою младшую сестру Анну. По неизвестной причине.
Темная мыслишка, вертевшаяся в подсознании, вдруг вынырнула на поверхность, стала огромной, страшной и завертелась, как воронка, втягивая в себя все остальные мысли. Снова слышу голос Ленцена.
«Высокомерная диснеевская принцесса. Будь я женщиной, будь я на месте Софи, меня бы эта Бритта сильно раздражала. Возможно, я бы ее даже ненавидел».
Так же, как я.
Осознание этого очень болезненно. Воспоминания. Да, я ее терпеть не могла, да, я ее ненавидела, да, я к ней ревновала, да, я считала ненормальным, что родители всегда и во всем предпочитали ее, эту малышку, эту очаровашку, которая вертела всеми, как хотела, эту милую невинную блондиночку с круглыми детскими глазками, которая любого могла обвести вокруг пальца, но только не меня, потому что я-то знала, какая она на самом деле, я знала, какой она может быть высокомерной, беспощадной, жестокой и вульгарно бесстыдной.
Спорим, что мама и папа мне поверят?
Тебе нравится этот тип? Спорим, он пойдет провожать меня до дома?
Неудивительно, что Тео в конце концов больше не смог ее выносить, за все время их отношений он узнал, что кроется за этим невинным фасадом, он узнал ее почти так же, как я. Хотя нет – никто не знал Анну так, как я.
Нет-нет, Анна не могла так поступить, Анна не могла этого сказать, ты просто не так поняла, она же еще малышка; это сделала Анна? Нет, это какое-то недоразумение, это совершенно на нее не похоже, послушай, Линда, зачем ты все время выдумываешь, зачем обманываешь? Анна, Анна, Анна, Анна, которая могла ходить в белом и никогда не пачкалась, Анна, для которой мальчики записывают микстейпы, Анна, которой бабушка завещала свое кольцо, Анна, чье имя одинаково читается – что с начала, что с конца, а мое имя с конца – какая-то ерунда.
Если твое имя прочитать наоборот, получится Аднил, какой-то Адольф или Заднил, только ты не злись, как обычно, это же просто шутка, Аднил-Заднил, ха-ха-ха.
Святая Анна.
Да, я ненавидела свою сестру. Такова правда. Такова моя жизнь. И я не хочу об этом думать. Я вообще ни о чем не хочу думать. Ни о полиции, которая не появляется, хотя уже давно должна появиться, ни о родителях, ни о Викторе Ленцене, ни о своих мрачных мыслях.
Протягиваю руку, выдвигаю ящик ночного столика, достаю банку с таблетками, большую банку с таблетками из Америки, хорошая все-таки штука – интернет, вытряхиваю несколько таблеток на ладонь, запиваю застоявшейся водой из стакана, которая на вкус отдает пластмассой, с отвращением глотаю и вдруг чувствую, что хочу есть, желудок бунтует, желудок полон таблетками, сворачиваюсь в позу зародыша и, сжавшись, жду, когда желудок смирится. Спать, только спать. Завтра будет новый день. А может – если повезет, – и не будет. Желудок сжат, как кулак, рот полон солоноватой слюны, невольно смеюсь, вспоминая о той луже страха, желчи и яда, которую оставил Виктор Ленцен на полу моей столовой и которую я так и не убрала, сильно кружится голова. Зажимаю рукой рот, слезаю с кровати, ковыляю к двери, Буковски смотрит, видит, что ничем не может помочь, предоставляет самой себе, пошатываясь, добираюсь до ванной и успеваю нагнуться над раковиной как раз в тот момент, когда из меня извергается поток страха, желчи и таблеток. Открываю кран, жду,
еще раз наклоняюсь над раковиной, я вспотела, мне холодно.Стою перед зеркалом, рассматриваю свое лицо. На меня смотрит незнакомая женщина. Хмурюсь, замечаю складку посередине лба, похожую на трещину, и понимаю, что это не мое лицо, это глиняная маска. Поднимаю брови, на маске появляются новые трещины, они ветвятся, испугавшись, прижимаю к лицу ладони, пытаясь удержать черепки, чтобы не упали на пол и не разбились, но поздно, я уже запустила процесс, который невозможно остановить. Опускаю руки. Лицо с грохотом осыпается на пол, и в зеркале не остается ничего – пустота.
Я сумасшедшая?
Нет, я не сумасшедшая.
Откуда человек может знать, что он не сумасшедший?
Просто знает, и все.
Откуда человек может знать, что он сумасшедший?
Просто знает, и все.
Но если человек сумасшедший – как он может что-то знать? Как он может быть в чем-нибудь уверен?
Прислушиваюсь к спору двух голосов в своей голове и не знаю, который из них теперь прав.
Снова лежу в кровати, совершенно неподвижно, а мысли продолжают метаться. Мне страшно. Мне холодно.
И вот в голове возникает какой-то звук, гул, нет, грохот, он растет, исчезает, начинается снова, пульсирует, сильный и страшный, все громче, громче, громче, зажимаю ладонями уши, с трудом перевожу дух, опускаю руки и понимаю, что это я так слышу тишину. Это все, что осталось после дня, который все должен был решить. Тишина. Сажусь, слушаю ее, но вот она начинает стихать, умолкает. Больше ничего не осталось. Только холод в ночи. Все глухо кругом, сердце бьется медленно, вяло, словно уже разуверилось, что этот сизифов труд имеет какой-то смысл, дыхание ровное, кровь течет медленно и устало, и мысли мои успокоились, почти. Не думаю ни о чем, только о паре прекрасных разного цвета глаз.
И тут вдруг сажусь, и в руке уже телефон, и не помню, чтобы я принимала какое-то определенное решение, но уже набираю номер.
Сердце бешено колотится, дыхание частое, мысли скачут, перебивая друг друга, а я, наконец, звоню, наконец, делаю то, на что не решалась все эти двенадцать лет. Я помню этот номер наизусть, я так часто набирала его и потом сбрасывала – десятки, сотни раз. Первый длинный гудок выдерживаю с трудом, почти рефлекторно пытаюсь дать отбой, но принуждаю себя терпеть. Второй гудок, третий, четвертый, почти с облегчением думаю, что не возьмет, и тут он снимает трубку.
25. Йонас
Мобильник Йонаса Вебера завибрировал в третий раз за последние полчаса. Он достал его из кармана, посмотрел на дисплей, увидел, что звонит Софи, и обругал себя за то, что дал ей номер своего мобильного телефона. Немного поколебавшись, он все-таки ответил.
– Вебер слушает.
– Это Софи Петерс. Мне непременно нужно с вами поговорить.
– Софи, понимаете, мне сейчас не совсем удобно, – сказал он и почувствовал на себе взгляды Антонии Буг и Фолькера Циммера, как только произнес это имя. – Давайте я вам перезвоню.
– Но это правда срочно, и правда очень, очень важно.
– Хорошо. Подождите секунду.
Что-то в ее голосе насторожило Йонаса. Он звучал странно. Немножко маниакально.
Он бросил на коллег виноватый взгляд и покинул место преступления, на которое их только что вызывали, с облегчением, даже радостью, вышел за дверь.
– Слушаю вас, я ненадолго вышел, – сказал он.
– У вас там совещание или что-то в этом роде?
– Что-то в этом роде.
– Извините. Я тут в музее. Увидела картину Ван Гога «Подсолнухи». И тут… Помните, я вам говорила, что это должен быть какой-то незнакомец? Потому что никто из знакомых никогда не причинил бы Бритте никакого вреда? И вы сказали, что я представляю Бритту каким-то ангелом. Она и была такой, понимаете? Она была своего рода ангелом.