Западня

Абсолютно ясно: чтобы что-то сдвинулось с мертвой точки, надо брать все в свои руки. Она встала, взяла куртку, помедлила, повесила куртку, села. Включила телевизор, выключила.

Постаралась ни о чем не думать. Стала думать о том, что могла бы войти в квартиру Бритты на несколько минут раньше. Если бы сразу открыла дверь, вместо того чтобы стоять и звонить. Могла бы оказать первую помощь. Могла бы, могла бы, могла бы. Софи понимала, что чувство вины – ее заводная пружина. Надо просто найти этого человека. Но как? И тут ее осенило.

В сущности, все очень просто. Она видела убийцу. Убийца видел ее. Она его толком не разглядела, а он-то ее разглядел. Потом выяснил, кто она, и стал преследовать. Ему надо ее подстеречь, чтобы убрать свидетельницу преступления. И он не успокоится, пока не найдет способ избавиться от нее.

А что, если преподнести ему себя на блюдечке с голубой каемочкой? И в следующий раз, когда почувствует, что он за спиной, не убегать, а остаться стоять на месте?

Нет, это безумие. Самоубийство.

Софи откинулась на спинку диванчика, отпила вина из бокала. Подумала о том страхе, что испытала Бритта в последние минуты. Подумала, что страх – это не повод чего-то не делать. Отпила из бокала, легла на диванчик. Посмотрела в стену, перевернулась на спину, стала смотреть в потолок. Постепенно белое стало еще белее, ярче, в глазах зарябило, вдруг появилось что-то еще, Софи пригляделась, какие-то темные точечки, пятнышки, маленькие, как мошки, микроскопические точечки. Но не просто точечки, не просто пятнышки черного цвета, они росли, прорастали сквозь белое, становились чернее и толще, черней и черней, и она вдруг поняла, что происходит. На потолке растут волосы, густые, черные волосы, как на лобке. Они все росли и росли. Потолок становится пористым, он может обрушиться на нее, если она будет продолжать так лежать.

Софи вскочила, одним глотком допила вино, пошла в спальню, выбесилась на картонные коробки в прихожей, которые Пауль все никак не забирал, и вдруг ее охватила ярость – на себя, на мир, захотелось взять одну из клюшек для гольфа, которая торчала из картонной коробки с надписью «Разное», и что-нибудь расколотить вдребезги. Достала из сумочки баллончик с перечным газом, которым недавно обзавелась, положила в карман куртки, проверила, на месте ли кошелек, ключи, мобильник, вышла из квартиры и стала спускаться по лестнице.

Бархатистые сумерки пахли осенью. Софи и не заметила, как душное жаркое лето превратилось в сварливую осень. Она быстро шла по ночным улицам, удаляясь от оживленных кварталов, петляя темными переулками. Она так и не обдумала толком свой безумный план.

Западня для убийцы. И она в роли наживки.

Идеальный план, если не сильно дорожить жизнью.

Софи обратила внимание, что думает полицейскими терминами. Убийца. Жертва. Надоедливая свидетельница. Симпатичный комиссар. Так было легче и проще смотреть на вещи. Не трагедия, не события собственной жизни, просто «очередное дело».

Софи шла быстро. Почти бежала. Встречных становилось все меньше. Стало прохладно, почти холодно, дул пронизывающий ветер. Софи расстегнула куртку, хотелось промерзнуть, дрожать, почувствовать наконец что-нибудь кроме горя и ярости, как хорошо, если бы остался только холод. Или боль.

Что-то внутри говорило ей, как разрушительны эти мысли, как неразумно то, что она делает, подгоняемая неуемным чувством вины. Но Софи заставила замолчать эти предостерегающие голоса и свернула в темный безлюдный парк. Она села на скамейку и стала ждать. Напряженно вглядывалась в темноту, ждала, мерзла. Прошло не так много времени, когда она увидела его.

24

Маленькими глотками пью чай. Включила музыку в надежде, что голос из колонок заглушит мои внутренние голоса, но пока не получается. Элла Фитцджеральд поет мне о лете и легкой жизни, но лето далеко, а во мне только тяжесть и голоса, которые продолжают говорить правду. Озеро в лучах утреннего солнца переливается всеми цветами радуги – синее, фиолетовое, багровое, оранжевое, желтое и опять голубое.

Я видела Виктора Ленцена в ту страшную, душную, багровую ночь, в этом я уверена на сто процентов.

Линда и ее истории.

Я его видела.

Так же, как оленя на лесной поляне?

Но я уже не ребенок. Все дети выдумывают, фантазируют.

А ты до сих пор занимаешься этим.

Я знаю, что видела его. Я не сумасшедшая.

Ах, вот как?

Эти светлые глаза. Очертание бровей. Выражение лица, эта смесь страха и агрессии. Все это я тогда видела, и все это я узнала. Когда он стоял передо мной. Здесь. Вчера.

У него алиби.

Я его видела.

Железобетонное алиби.

И все же он был там. Я его видела.

Почему же его не схватила полиция?

Полиция и меня «не схватила». Если я сошла с ума, и убила свою сестру, и все в это верят, почему меня не арестовали?

Тебе повезло.

Мне никогда не везло.

Ты ловко умеешь лгать.

Я не лгу. Я его видела. В дверном проеме террасы.

Ты так часто рассказывала эту историю, что в конце концов сама в нее поверила.

Я знаю, что я его видела. Я прекрасно помню себя в тот вечер.

Ты сумасшедшая, Линда.

Чушь!

Слышишь музыку, которой нет.

Но я прекрасно помню себя.

Видишь то, чего нет, у тебя постоянно кружится голова, она у тебя разрывается на части от невыносимых болей, и ты ничего не можешь с этим поделать.

Я точно помню. Он был там. Я смотрела ему в глаза. А он – мне. И он меня ненавидит за то, что я запомнила его в ту ночь. Он был там. Он убил Анну. А может, я ошибалась все это время. Может, Анна не была случайной жертвой. Может, они были знакомы. Если я ничего не знала об этом романе, это не значит, что его не было. Кто знает? Может, ревнивый любовник. Извращенец. Сумасшедший.

Это ты сумасшедшая. Может, у тебя шизофрения. А может, опухоль в мозгу. От болей, от головокружений, от музыки.