Запах цветущего кедра

— Откуда я знаю? А тебе зачем?

— А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства — туча! Жена говорит — полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится.

Рассохин слов подходящих не нашёл — выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:

— В общем, ловить тебя станут как государева преступника. Так что прячься, учёный! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала? Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.

— Не надо обласка... Лиза может вернуться в любой момент, а меня нет!

— Гляжу царапнула она тебя, — озабоченно проговорил Гохман. — По твоим глазам понял — седина в бороду.

— Это не она царапнула, — признался Рассохин. — Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье. Будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае.

— Неужто мамашу её вспомнил? Ничего себе...

— Ладно, переживём.

— Уходи! — приказал Гохман.

— Куда?

— Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу, и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя, Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнёт из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберутся по полной.

Гохман выдернул топор и принялся крушить березняк. Стас брёл за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей — ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.

— Эх, обещал жене на кладбище сходить! — вспомнил он. — Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнёсся ... А узнает, что тебе не помог, — всё, труба. Ты же для неё — икона. Память юности! И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали — всю жизнь помнит.

Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе вставал ледовый затор. Вчера ещё наполовину вытащенная на сухое лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый поднял отвороты голенищ сапог, осторожно забрёл и положил вещи.

— Нынче посёлок зальёт, — сказал он определённо. — Вон как вода попёрла... Так что не высидишь на Гнилой.

Рассохин молчал, безнадёжно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор.

— Сдаваться на милость не советую! — прокричал он. — Нынче слова такого не знают!

Включил скорость и неэкономно, нерачительно дал полный газ.

Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось — Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка, выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть его пребывание здесь Матёрая всё-таки контролировала, не исключено, что за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешали береговой вал и заросли; если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке либо спускался к воде. Однако н течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись: то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание.

Когда на Карагаче всё стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомнил, что тоже ещё не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Всё заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведёт. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелёвочниках за полкилометра от посёлка — там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошёл по ним, как по компасу.

И, очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчаный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошёл стороной, отыскав лучшую пищу — терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям прихватило огнём, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых взрослеющих деревьев. И кругом мох — на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но ещё стоящих, брусника цветёт да ветерок пошумливает в кронах.

Стас побродил по кладбищу, пощупал ногами мох в подозрительно выпирающих местах, попробовал прочитать надписи на крестах и ржавых тумбах со звёздами — и тут всё стёрлось. И вдруг наткнулся на высокий, голубоватый от лишайника и грубовато обработанный камень — ни креста, ни звезды, зато стальными скобами пришпилен геологический молоток и медный горный компас! Ещё не очистив надпись, угадал — здесь и лежит Репа, погибший на рыбалке!

Достал нож, соскоблил звёздчатый лишайник с имени и ещё ниже — с эпитафии. Должно быть, тесали камень, резали буквы и сочиняли мужики из отряда, скорее, все вместе, ибо это напоминало буриме, а орудовал долотом Галя. Только он отличался рукоделием, вязал на спицах, точил из яшмы кабошоны, письменные приборы и прочие безделушки.

«Твой маршрут — небеса, а костры твои — звёзды в созвездии Рыб...»

— Здорово, Репа! — вслух проговорил Стас. — Вот ты где приземлился...

И огляделся, поскольку голос под кронами бора зазвучал гулко, как в храме. С обеих сторон от могилы стояли две замшелые скамьи, а в ногах — остатки кострища, затянутого мхом: видно, отряд приходил сюда частенько, сидели, поминали, играли на гитаре... Он опустился на одну из них — и оказался на земле: толстая и на вид ещё крепкая доска сгнила в прах, держалась за счёт мха и переломилась беззвучно.

— Ну, Репа! — ему стало смешно. — Не даёшь ты расслабиться!

Встал неуклюже, отряхнулся и вдруг увидел тощую облезлую медведицу. Всего шагах в сорока, на склоне кладбищенского холма: стояла на задних лапах, слушала — эдакий трёхметровый сурок! А рядом кувыркались во мху два крохотных медвежонка. Стас тоже замер, и благо, что оказался с подветренной стороны — не учуяла, а близорукая — так и не увидела. Настороженно опустилась и, поглядывая в его сторону, принялась разрывать муравьиную кучу.

Рассохин медленно пригнулся, спрятавшись за надгробие Репы, и осторожно попятился. Хорошо мох влажный, глубокий — глушит шаги. Спустившись так со склона дюны, он развернулся и пошёл с оглядкой, сдерживая желание побежать. Весной медведица с детёнышами может напасть даже не от голода, из опасения за своё потомство: однажды на Сухом Заломе техник Кузя отошёл от лагеря на полсотни метров по нужде и со снятыми штанами на дерево заскочил. Несколько часов продержала, и когда пришли выручать с двумя карабинами и собаками, так огрызалась ещё, не желая оставлять добычу. Над головой стреляли — не боится, отскакивает и рычит! Хотели уж грохнуть её и медвежат переловить, но тут паровоз на узкоколейке загудел, так убежала.