Запах напалма по утрам (сборник)

– В частности, ионный прессинг должен развивать большую активность слоев, в то же время…

– Должен или развивает?

– Развивает.

– Так.

– Одновременно с этим… слои нагрева образуют нерасторжимые комплексы коры пленок с коэффициентом больше ста пятидесяти единиц…

– Ну-у-у… – с сомнением покачал головой Традесканский.

– Так… в книжке.

– В книжке! – вскинулся академик. – Вы представляете себе, что значит полторы сотни? Магний, марганец, кобальт в лаборатории – одно, но там-то давление!

– Да! – закричал Скрипкин. – Давление! Превышающее по сумме тысячу, поверхностное распределение происходит по эквимолекулярной модели! – Эта фраза втемяшилась ему на какой-то давней лекции.

– Ага-а-а… Помните. Ну, расписывайте модель.

Скрипкин сжал ручку и продавил листок насквозь.

– Модель!.. – шептал он, рисуя слои, уснащенные миллионом черточек фактуры. – Постадийное перемешивание…

Он рисовал, бумага рвалась и расползалась. Академик следил за трясущимися руками.

– Так, и что? Здесь перемешивается почему?

– Равновалентные связи имеют особенности, – пробормотал Скрипкин. Мысль опередила речь.

– А в середине? По краям понятно, а в середине? Идите к штативу.

Он встал и пошел мимо всего.

– Разлейте реагент. Включайте мешалку. Теперь потенциометр. График куда идет?

– Прямая.

– Добавьте кислотного балансатора – куда идет процесс?

– Влево.

– Почему?

– Среда… реагирует.

– Почему?

Скрипкин терял сознание. По нему текло. Он всматривался в колбу с кипящим оранжевым осадком, бросающимся на стекла праздничным салютом.

– Атомарное обособление создает автономные среды с пониженным диссоциативным окружением, – умирал он на подрагивающей левой ноге.

– И?

– Полиметаллические процессы характерны неперемешиванием фракций, обособленно извлекаемых при остывании.

– Уравнение.

– Тут…

– Да. А почему по бору? Он лишний. Не смотрите в учебник, он лжет. Давайте сначала: видите калий?

– По калию?

– Нет, зачем же. Видите еще что-нибудь?

– Золото. И сульфиды серебра.

– И?

– Ион.

– Что он?

– Мешает уравнивать.

– Куда он тянет процесс?

Скрипкин уже понял, что вправо, и не ответил. Яростно начертив стрелу, он ставил шестерки всем оксидам, отчего сульфиды раздувались по двенадцати, и у золотого, наверняка радиоактивного слитка насчитал сорок восемь. Перевернул и протянул Традесканскому.

– Ну во-о-от. А вы тут мне по бороводороду, к чему он нам… Зачетку…

Скрипкин побежал в туалет и достал вонючую «Астру», спутницу ночных бдений и корпений. Небрежнейший почерк академика гласил об «отле».

Душа студента понеслась к желтому казенному потолку и рассыпалась в искрах подступавшего полдня.

Первый день практики

Шахта, полузасыпанная терриконом, была как старушка в черном платке. Додик и Тема, приехавшие в Новомосковск на практику, стояли на пустыре рядом с ней и щурились на солнце, ожидая провожатого. Над ними рыжим хоботом нависал крытый транспортер, кончавшийся полосатым буфером узкоколейки. Вокруг, на кучах бесхозной угольной пыли и песка, лежали ковшовые лопаты, пустые бутылки и треснувшие каски. Не росло ни травинки.

– Боишься? – спросил Додик.

Тема не успел ответить, как услышал хрипатые полувыкрики-полувздохи. К ним шли два широких дядьки с черными лицами.

– …Оболенский, сука, во! Горбатый аж побелел, у меня Лизуха вчера как включила, и до вечера – аххренеть! Ты слушай…

Старший, не подавая руки, кивнул и уставился вбок. В шахте что-то ухнуло и с ужасающим скрежетом заскрипело.

– Значит, до обеда на третий, там свободно, потом с журналом к руководителю. Он где?

– Попозже подойдет.

– Ну, с богом, осторожненько. – Дядька сделал человеческие глаза и так подмигнул, что Тема сразу увидел, какой он хороший. Замечательный.

Клеть захлопнулась, и они стали проваливаться. Им показалось, что они видели это в детстве, во сне, – блестящие неровные стены через решетку, гул, шипение, змеящиеся провода, что-то вроде вертикального метро, но с запахами.

Протяни руку – и колесо обозрения встанет на дыбы и, пожалуй, скинет. Додик, рыжий красавец еврей, побледнел всеми веснушками и улыбался во все зубы. Тема некстати подумал, что Галя, Додикова подруга, уже третья за год, изводится в своем Гиредмете, а Додик пальцем не шевельнет, чтобы как-то ее успокоить: любит, когда за него волнуются, да еще специально напел в трубку, что им завтра… то есть сегодня. Вчерашний обвал в Руднянке не был слышен в гостинице, но сирены «Скорых» будили их всю ночь.

Ударило в пол, и темная кисть подняла створ. Они вышли в жаркий сырой воздух, слабо озарявшийся заносимыми паром фонарями. «Заехали…» – прошептал Додик, смешно смотревшийся в каске с лампочкой. Аккумулятор оттягивал брезентовые безразмерные штаны, обнажая пряжку щегольски сидевших джинсов.

Их развели в разные стороны, кратко оповестив, что в случае чего не бежать, не дергаться, лечь и прикрыться руками, а сразу после подвигаться, чтобы «развалить» породу. Это не внушало никакого оптимизма, но странно бодрило, и Тема пожалел, что Додик сейчас уйдет от него куда-то и увидит то, чего не увидит он, и вечером у них не будет общего.

– Ну, пошли благословясь, – сказал Шахтер Захар. Практикант двинулся за его вырезанной на фоне тусклых ламп фигурой, стараясь поспевать за ним в неудобно тупоносых резиновых сапогах, разбрызгивающих маслянистые лужи. – Секи. Я тут, значит, тебя отведу, и жди Абрамыча, мне в девятый штрек, если что, я там. Девятый штрек, второй горизонт, запомнил? Ну ничего, забудешь – найдемся как-нибудь.

– А народ там есть? – спросил Тема.

– Где? – спросил Шахтер Захар.

Они свернули три раза, преувеличенно бодро, как показалось Теме, поздоровались с какими-то фигурами, шедшими навстречу, и продолжали спуск по наклонной. Шахта была живая, она дышала, ухала, потрескивали фонари, примотанные на криво подпиравшие чернь столбы. Лампочки были забраны мутным стеклом и натужно мигали. По стенам текло, где-то довольно сильно лилось, все было по-настоящему, где-то, но в то же время близко, за тем поворотом, после той кучи. Потолок понижался, и вскоре они уже нагибались. «Она же, видишь, старая, с войны еще, но рубать дает, дай и ей-то Бог здоровьичка. Мы-то ее любим, как же, она ж хлеб…» – раздавалось рядом с Темой плотно и тупо, видимость была нулевая, щелчки усилились, капель била по лбу, он уже слизнул с верхней губы пару мерзких брызг и решил больше ничего здесь не пить. Только на поверхности.

– Все, вот это твоя деляночка, жди Абрамыча, только никуда не ходи, он сейчас будет. Ты же взрослый парень, так? Не бойся ничего, – сказал Захар и скрылся. Теме хотелось закричать, чтобы он не уходил. Он протянул руку к куче угля, пошарил и сел, закрыв лицо. В нос бил острый запах чего-то горелого. Что-то осыпалось позади его, и он испуганно обернулся. Облако пара медленно рассеивалось, видимо, где-то включили вентиляцию, и подуло холодным. Он сидел на горке, на которую будто вползали оскаленные гидравлические молотки с единственным хищно скошенным резцом. Их шланги уходили за поворот к нахохлившемуся компрессору. Тема поднял молоток за рукоятку. Она была рубчатая и хранила тепло предыдущей смены.