Запах напалма по утрам (сборник)
Шрифт:
– Спирт будешь? Я разбавлю.
– Я из дома ушла, понимаешь? Хочу с тобой. Если хочешь, я уеду. Я тебе на Новый год…
– Что?
– Новый год сегодня.
– И ты ко мне…
– Ну вот, я подумала, что ты тут и вы… Я переночую, повидаюсь и уеду, хорошо? Сегодня все равно нельзя уехать, мне в Ханкале сказали. Да?
– Утром же домой.
– Хорошо-хорошо. Ты только меня сейчас поцелуй, а то я свихнусь, да?
Он наклонился и поцеловал заиндевевшую щеку. Она внезапно успокоилась и стала развязывать узелок. Что-то просыпалось, упало. Она подняла блестящие глаза.
– Я
– Нормально все. Сиди здесь.
Ближе к восьми поехали на рынок.
– Только бабки! Застрелю, твари! Намаз, вашу мать! – орал Чермяк, сыпя в воздух по полмагазина. Резников и Стурчин прикрывали, пока остальные брали в сумку водку, тушенку и шоколадки.
Когда вернулись, Эльвирка уже сидела с санчастью и пела. Харчев прошел мимо и отдал треть в первую роту, как договорились.
Усаживались за большим столом со свечами, воткнутыми повсюду. Первый за мертвых, замолчали. Чермяк замешал салата, засыпав сверху подпаленной гречей, чтобы хрустело. Харчев сидел с Эльвирой справа, ее голова лежала у него на плече. Иногда по ней пробегала дрожь, и он прижимал ее под столом, крутя ей кисть. Худенькая стала, да еще намучилась.
Президент поздравил их. Железные кружки тускло зазвякали, поплыл столовый гам, раздались выстрелы, заорали соседи-омоновцы, в щель палатки было видно, как понеслись отовсюду трассеры. Начался концерт попсни, кто-то со знанием дела обсуждал, кто кого там раскрутил и кто с кем трахается. Ему возражали так аргументированно, все они были с попсней на короткой ноге.
Рассказывали смешное, медленно отогревалась душа. Эльвирка сидела тихо и почти спала. Сквозь веки проступали сонные слезинки, висли на ресницах. Елочка бедная. Новогодняя.
Когда стало светать, взводный взял ее на руки и понес к БМП. Она, будто и не спала, открыла глаз:
– Гонишь?
– Элька!
– Гонишь-гонишь. И гонишь. Меня.
– Через неделю приеду. Орловские сменят.
– Я буду ждать.
– И не ссорься со своими. Потерпите там как-нибудь. Приеду…
– Они меня так достали, Вадюш, так достали, если б ты знал. Достали с этой распиской… росписью… А я не хочу, если ты не хочешь.
– Я – хочу. Но ты пойми…
– Я понимаю.
– Точно?
– Точно.
– С наступившим тебя, – сказал он, осторожно ставя ее на место посуше. Глина под ней почти не продавилась.
Она потянулась, гибко, по-кошачьи выгибаясь под его руками.
– И тебя.
Они поцеловались так, чтобы хватило еще на неделю, еще на жизнь, на час, на вечность, на хрен моржовый, но что делать, делать-то что? Она кусала его, скребла по бронежилету, попадала в карманы, что-то прощупывала в них, чтобы запомнить и чувствовать всеми пальцами потом, неистово обнимая диванный валик, закидывая на него ногу, неслышно постанывая, чтобы никто не проснулся.
Из люка уже высовывался усатый Гузя. Он протягивал к жене Харчева руки, смуглые, с черными ободками сбитых ногтей.
На краю неба
К вечеру только бы до койки дотащиться, а тут:
– Леша, сходи к Пряжкину.
Затерянная
на окраине Сернозаводска офицерская общага выстроена силикатом и увенчана полустертой табличкой. Отличие от гражданских домов одно: во дворе была беседка-курилка, где даже в дождь топтались сослуживцы.На лавочках почти весь летный состав, несколько техников.
– Товарищи. Поступили документы на выселение.
Вздохи.
– Вопрос можно?
– Задавайте.
– На каком все же основании?
– Товарищи, кто не был на прошлом собрании, я не уполномочен. Документы вывешены на ознакомление. Давайте по существу дела.
– Да где ж существо-то? Куда деваться?
– Собственник, товарищи, желает видеть квартиры доступными через месяц. Думайте. У меня все.
– А кто он? Собственник?
– Товарищи, представитель доступен по контактному номеру.
– Да звонили уже. Никто не берет.
– Звоните еще.
– Вы сами-то его видели?
– Товарищи, давайте конкретно…
– Выселяют нас, Маша.
– Что, собираться?
– Погоди. Никто по объявлению не звонил?
– Никто.
– Сходи еще за реку, в Лучи. Бердюков говорил, что там деревня пустая.
– Я ходила.
– Когда?
– Вчера. Днем, пока Маратка в садике был.
– И что?
– Нет там никакой деревни, совхоз ликвидировали, стоит гнилье, а дальше участки и дома такие, дворцы…
– Что ж ты не сказала?
– Не хотела. Перед полетами не хотела.
– Тащ полковник, расшите.
– А, Хват, давай-давай, порадуй.
– Тащ полковник, посоветуйте, где жилье найти.
– Доступнее.
– Маратка в садик полгода не ходил, ему тепло нужно… А тут переезд. Нельзя ли задержаться, ну хотя бы до весны?
– Хват! Я думал, ты летчик, а ты канючить пришел! Ты думаешь, мне это приятно, что у меня состав рыскает? Ты думаешь, у меня фонды немереные?
– Тащ полковник, я… я что надо, сделаю. Все, что надо. Только…
– Ладно, разговор наш впереди. Пока свободен.
Через дорогу от КПП улыбался Фархад.
– Пиривет, ястрэбок!
– Пиривет-пиривет.
– Чьто грустим? Диньку хочишь?
– Нет, спасибо. Фархад, нас выселяют. Не знаю, куда деваться. Что ж это такое? И так ведь…
– А ты думай, ястрэбок. Думай, кто тебя обидел, как с человеком пагаварить можно.
– Фархад, узнай, кто это делает.
– Знаю.
– Ну?
– Ващ палковник дэла, «Серметпрокат» нагрэл, тэпэр ваш общага сдаст. Думай, ястрэбок… Кирепко думай!
Про «Серметпрокат» было известно только то, что завод стоит семь лет, а работает несколько пунктов приемки сырья. Оттого по области часто не было света. Тут и там столбы курчавились обрезанными кабелями.
На неделе Хват встретился с Джангилем, он стоял за Фархадом.
– Джангиль, что нужно, чтобы от нас отстали?
– Судытса нада. Арбытраш, всэ дэла. У офицер такой возможностей нэт. Всэ за дэньги работаит. У тэбэ дэнэг нет – какой пригавор хочишь? Какая бумага нравитса? Сабирай вэшшы, ухады.