Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
Выехали мы в самую знойную пору. Жарило так, что казалось — вот-вот закипит кровь в жилах. Все живое в степи разбежалось, попряталось от горячего ветра, от палящих лучей раскаленного добела солнца. Только слепни неугомонно изводили нашего мерина; тот неистово отбивался хвостом и, хотя мы ехали не спеша, тяжело поводил взмыленными боками.
Мы сидели на телеге под зонтом. Зонт почти не спасал от солнцепека, но я не думал о жаре, потому что бабушка рассказывала о том, как она ездила в Глубокий лог в молодые годы и рубила таволгу.
— Тогда во-он, за тем камнем мы жгли известку, — она указала кнутовищем на выступ скалы, что находился чуть ниже Глубокого
Так, за разговорами, мы доехали до Глубокого лога, распрягли коня и пустили в низину, а сами взяли по кетменю и полезли на косогор, поросший таволгой. Я поднимался впереди, а бабушка шла за мной, опираясь на кетмень, и говорила с еле заметной одышкой:
— Э, как они выросли, красавчики… А я-то думала, что мы их, бедных, вырубили совсем. А они-то вон как!
На косогоре кустарник и вправду вымахал в человеческий рост, встал на пути стеной — попробуй проберись. Каждая ветвь толщиной с рукоять плетки. Каждый куст — увесистая вязанка дров, только сруби попробуй. Я увидел эту мощь и оробел поначалу. А бабушка хоть бы что, примерилась привычным глазом и принялась командовать:
— Давай-ка, внучек, начнем вот с этого места. Помнится, так мы делали: я заходила оттуда, покойный Зарком стоял здесь, а Исабай вон там орудовал. Тот самый, который теперь пасет коров. Состарился Исабай. А раньше бывало… Что-то легок у меня кетмень. Женисжан, возьму-ка я твой, он, по-моему, потяжелее.
Бабушка будто помолодела у меня на глазах: лицо ее сияло, губы не в силах были сдержать широкую улыбку, растягивались, приоткрывая еще целые, хотя и тронутые желтизной зубы.
Бабушка поплевала на ладони, точно заправский лесоруб, подняла кетмень обеими руками над головой и размашисто ударила по стволу. Затем рубанула еще и еще. Куст таволги кряхтел, отвечая на каждый ее удар.
Не успел я и глазом моргнуть, а бабушка нарубила вязанку дров, но ей это стоило многих сил. Она быстро утомилась и присела на траву.
— Отдохни, внучек, отдохни. Не надрывайся слишком, — сказала она, хотя я не сделал и десятка ударов.
Что греха таить, я только и ждал этого, присел рядышком с ней. Она развязала торсык — кожаный мешок с кислым молоком, немного отпила, наслаждаясь каждым глотком, и протянула торсык мне. Кислое молоко приятно освежало пересохшее горло.
Ласковыми, чуточку насмешливыми глазами бабушка следила, как я пью, и уголком платка вытирала рот.
— Ты бы поспала, бабушка, — предложил я, отрываясь от торсыка. — Поспишь, наберешься новых сил.
— Ну, что ты, ягненочек! Моя сила в вас. Вон вас сколько у меня. Тут разве уснешь, — сказала она смеясь.
Мы встали и опять взялись за кетмени. Бабушка работала задорно. Видно, каждый взмах кетменя доставлял ей удовольствие. Но потом она вспомнила что-то, лицо ее стало озабоченным, и движения тотчас потеряли легкость. Наконец она опустила кетмень и пожаловалась:
— Теперь Асембай обиделся на твоего отца. Говорит: «Даже видеть не хочу Косембая». Зачем Косембай взял себе премию этого сукина сына? Расписался за него и взял. А потом прибежал и говорит: «Это
что такое? Мы трудимся и в холод и в жару не покладая рук, а премию получает тот, кто ничего не делает, а? Еду сейчас же к председателю…» Ишь, какой. Что же ты, говорю, вместо того, чтобы помогать друг другу, поддерживать родного брата, хочешь жаловаться на него председателю? — «А что он? Спросил хотя бы», — говорит. Что же ты, говорю Косембаю, деньги у брата взял? — «Взял, говорит, не знал, что он так рассердится. Думал, потом верну» Что мне с ними делать? — бабушка печально покачала головой.— Из кожи лезу вон, чтобы они дружили. А они… И ведь всех кормила одним молоком… Вот вчера Маржапия… Тоже хороша, обидела твою мать. Толкуешь ей в одно ухо, в другое вылетает. Ах, ты, господи!.. Люди говорят: «Только посмотри на эту вдову, столько деток выкормила и сделала людьми! Теперь живут в достатке. Старуха, наверное, счастливая». Счастливая-то счастливая… Если бы знали, сколько приходится делать для того, чтобы они не ссорились. Жили в мире. И невесткам слова плохого не скажу, лишь бы сыновьям было хорошо. Уж не свекровь я их женам, а прислуга. Что-то со всеми вами будет, когда я помру?!
Бабушка, наверное, и впрямь представила, во что превратимся мы после ее смерти. Эта ужасная картина будто лишила бабушку сил, она оперлась о кетмень и покачала головой, отгоняя эти мысли. Губы ее скривились, задрожал подбородок, но она удержалась, не заплакала. Даже попыталась подмигнуть мне, но глаз ее не послушался.
— Не бойся, я не помру, я, знаешь, какая живучая, — сказала она, чтобы все-таки меня подбодрить.
А я боялся. Мы-то не пропадем, вон какие хваткие. Я боялся за бабушку. Намается она с нами и, того и гляди, вправду помрет.
Мы управились с работой к заходу солнца, загрузили подводу нарубленной таволгой и уже по вечерней прохладе вернулись домой. У порога нас ждал гость, четырнадцатилетний мальчишка Есельбая. Среди нас, ее внуков, он выделялся застенчивостью, и поэтому бабушка подошла к нему сама, прижала к груди, поцеловала в лоб.
— Ах, ты мой черноглазый, курносый! — умилилась бабушка. — Посмотри, Женисбек, как вырос твой братишка! Уже джигит! А где твой непутевый отец? — спросила она ласково.
Есельбай не появлялся у нас больше месяца, и бабушка заскучала по младшему сыну.
— Папе некогда. Он занят, — пробормотал мальчишка, опуская глаза.
— Некогда, некогда! — передразнила бабушка добродушно. — Все ему некогда!.. Мог бы и заехать на часок на своей-то машине. Так и передай ему, мол, бабушка сказала: «Мог бы и заехать на часок».
Мальчик послушно кивнул и на этом бы кончился разговор, но из дома вышла моя мать и заявила:
— Не больно-то они думают о вас, мама. Особенно младшая невестка. Могла бы и подарок передать. Кулечек конфет хотя бы.
— Для меня главный подарок — он. — И бабушка потрепала мальчика по щеке. — Бог с ними, с конфетами. Стара я, зубы не годятся никуда. Пусть будут дети здоровы. И больше мне ничего не нужно.
— Это вы только так говорите, — усмехнулась мать, — а сами-то знаете, что эта невестка попросту скупа. Подавится скорее.
Бабушка горестно махнула рукой, не то осуждая мою мать, но то жену Есельбая.
— Мама, ну разве так можно? Ты же знаешь, как она переживает каждый раз! — сказал я возмущенно.
— Уж и нельзя пошутить, — засмущалась мать.
А сын Есельбая мотал услышанное на ус. Я ни капли не сомневаюсь в том, что он передаст выпады моей матери, и в том, что теперь бабушке придется выслушать жалобы обиженной стороны.