Запах пороха

Впереди все отчетливей слышатся редкие выстрелы. Ветер разносит над полем ружейные хлопки.

— Что-то сегодня фрицевы самолеты подзадержались.

— Соседей утюжат…

Идут по дороге автоматчики и невольно вслушиваются в звуки притухающего боя. Тяжело ступает вечно озабоченный простыми земными делами Буянов, старательно помахивает длинной сильной рукой Ступин; глаза у него, как всегда, строгие и недоступные. Но более всего привлекают внимание мое новички: рассеянно посматривающий по сторонам Дворкин и второй, маленький, тоже из бывших поваров. Его усатое, темно-смуглое лицо видно издали. Оба они напоминают мне ополченцев-соседей в бывшем училищном лагере…

С первых дней войны в лагере формировали дивизию из москвичей-добровольцев, среди них большинство были вот такие же, как мои новички, сдержанные, серьезные и добродушные папаши. Нас, курсантов, редко отпускали в увольнение, на это находились свои причины: мало, просто в обрез, свободного времени, изнурительные многочасовые занятия по ускоренной программе да еще всякие внеурочные работы; и мы отводили душу с соседями ополченцами. Уж очень это был интересный народ, все они были значительно старше нас, но, несмотря на солидный возраст, многие из них в первое время посматривали на нас — курсантов, настоящих кадровиков и без пяти минут средних командиров, — с нескрываемым уважением. Это нам нравилось.

— Разрешите обратиться? — бывало, начинает какой-нибудь представительный, уважаемый дядя, подойдя к худенькому сержантику.

— Да, — кратко отвечает тот, сразу же подтягиваясь и этим подчеркивая свое командирское естество, недопустимость в разговоре демократического многословия, жестикуляции и панибратства.

Но очень скоро ополченцы попритерлись к армейским порядкам и разговор с нашим братом начинали уже по-иному:

— Скажи-ка, сынок…

И «сынки» быстро сбросили с себя командирскую недоступность. Между нами наладилась дружба.

Большинство ополченцев были коммунистами, многие пришли добровольцами с больших должностей, давно отвыкли от физической нагрузки. Трудненько им давалось армейское житье-бытье. Бывало, стоит такой товарищ в строю, слушает поучения своего отделенного и смущенно вытирает огромным платком пот с лица; или стоит и перекладывает винтовку из одной руки в другую, а то, забывшись, и вовсе выйдет из строя, махнет куда-нибудь в сторону, потом опомнится и — мелкой, виноватой рысцой кинется назад, на свое место. Их на скорую руку подучивали грубоватому солдатскому ремеслу, они ходили на стрельбище, занимались штыковым боем и тому подобными премудростями.

Народ это был вежливый.

— Голубчик, Иван Иванович, — советовал один ополченец другому, стоя возле чучела на штурмовой полосе, — штыком колите ниже, в живот.

— Спасибо, батенька мой, благодарю вас…

Помнится, числа седьмого или восьмого августа у соседей с самого утра установилась необычная тишина. Скоро разнеслось по лагерю: отправляются ополченцы на погрузку. Вот оно что…

— Под Ельню!

— Конечно, там…

— Ну, в общем, к Смоленску… — предполагают наши.

Прервалось некоторое затишье, и обстановка на Западном, самом близком, фронте снова накалилась. После неудачных боев в районе Рославля наши войска отошли за Десну.

В полдень и мы на время примолкли, нам тоже зачитали выпускной приказ. Кончилась учеба, скоро фронт. Мы поздравляли друг друга, стараясь скрыть нетерпеливый зуд: ехать, ехать!

После обеда мы уже закончили экипировку и в новой форме, перекрещенные ремнями, щеголяли по лагерю, поскрипывая сапогами и прощаясь с ненужными теперь, выцветшими на жарком солнце плакатами, портретами, летними классами и палатками. От полученного нового снаряжения в лагере несло кожей, как в сапожной мастерской. Приятно было чувствовать на плечах портупеи. На нас висели командирские сумки и планшеты, на боках — пустые кобуры. Кое-кто понабил в них всякой карманной мелочи, чтобы казаться при оружии. Мы стали средним комсоставом, на петлицах у нас краснели кубики. Да и сами мы были красные от возбуждения.

Снег — как скатерть. Батальоны развернулись, пехота негустыми цепями перерезала низину и без выстрела пошла к занятой противником деревеньке. Уставшие стрелки бредут по целине тяжело, как загонщики. Видно, как они постепенно скатываются к середине, в узкую продольную ложбину.

За спиной слышу голоса своих.

— Пехота…

— Да-а… Летчик аль разведчик… И кино, и книги.

— Матушка пехота!.. Прожужжит шальная пчелка… Поймал!

— Знает, а идет.

Ложбина падает в крутой овраг. По обе стороны оврага грязно-красные каменные дома. За домами сереет безмолвная, скраденная расстоянием макушка колокольни, она стоит за перевалом, в большом селе Зимницы, где проходит дорога к упорно сопротивляющейся сухиничской группировке противника.

Рота автоматчиков во втором эшелоне, автоматчики вступят в бой, как только пехота зацепится за крайние дома.

Над полем тишина. Мы спускаемся в низину.

Что ж молчат наши пулеметы? Чего они ждут? Неуютно идти на виду у врага.

Мы сошли вниз, и церковь уже не видна. От ветра и снежной белизны слезятся глаза. Снег все глубже.

Почему не стреляют?

Хрустит под ногами наст. Ноги подворачиваются и скользят по снежным волнам, отлогим сподветру, но крутым и подбористым снаветру. Снежные заструги похожи на могилы, в белом безмолвии таится что-то неизвестное. Трудно идти в тишине, тишина давит.

Мы идем, идем…

Слева от меня Буянов, справа Ступин. Старые, проверенные товарищи. Мы идем рядом, и мне вспоминается почему-то Васильев, его слова: «Мы все в одном строю…» Тяжелая, мучительная тишина подхлестывает мысли. «Стреляйте! — сбивчиво думаю я. — Почему нет огня? Стреляйте… Велики потери… а взводных не прислали… рота куцая… не рота — взвод…»

Пехотинцы черными комками катятся к глубокому оврагу.

— А-а-а-а!.. — вдруг разорвало тишину. И не сразу понять: человек ли кричит, стонет ли боль человеческая.

За спиной грохнули орудия. Над головой зашелестели снаряды, и темные султаны взметнулись под каменными стенами. Ветер свистит в ушах — мы бежим, бежим…

«Тук-тук-тук-тук…» — бьют вражеские автоматы. В почерневшем овраге жарко лопаются мины, рваные осколки шаркают по снегу, сбривают кусты, валят людей.

— …ра-а-а!.. — долетает оттуда.

Пехота прорывается через шквал огня. Черными фонтанами ухают в цепи снаряды, осколками косят людей мины. Падают бойцы.

— Дава-ай!..

Автоматчики тоже переходят на рысь. Поют над головой пули. Припав на ногу, валится Ступин.

— Вперед! — с надрывом командую я.

Ступин просто споткнулся.

Пехота охватывает деревеньку слева и справа. Бешеный пулеметный огонь кладет наступающих. Только по оврагу через минометные разрывы прорвалась горстка отчаянных, стрелки захватили два крайних дома, завязался ближний бой.

В воздухе повисла ракета — это сигнал. Автоматчики ринулись к оврагу, бегут по крутым извилинам, пробиваются через наметы. Под расщепленным деревом санитарка бинтует раненому голову. В овраг втягиваются две сорокапятки Пашкевича, дюжие батарейцы подпряглись и волокут орудия вместе с битюгами.