Запах пороха

— Десятый к аппарату! Десятый!

— Носилки! Носилки-и!

Вдали, наискосок от занятого немцами дома, опять показалась зимницкая колокольня, там наверняка сидят чужие наблюдатели.

По сторонам от меня плюхаются в снег двое. Поворачиваю голову влево, потом вправо. Двое всего. Маловато для атаки…

Ступин тоже лежит, не поднимается, ждет своих. Мы оба ждем, люди под огнем порастянулись.

Стрельба как-то вдруг затихла.

Тишина. Это хуже всякой канонады.

Командиры спешат разобраться в боевых порядках своих куцых взводов, рот и батальонов, но бойцы рассеялись по всему полю. Тишина. Словно тени, застыли немые люди, непонятное и тревожное безмолвие давит нас. Безмолвие натянуто, как струна…

И струна лопнула.

— Та-а-нки!!

Кто это крикнул? Не разобрать…

По лежащим людям, изготовившимся к атаке и ничем не защищенным, прошла волна. Кто-то дрогнул и озирнулся. Кто-то плотнее притиснулся к спасительному выступу. «Откуда здесь у фашистов танки?» — искрой пробило меня. Ни мы сами, ни немцы еще не осмыслили происходящего, Никто не стрелял.

Но вот позади кто-то попятился, кто-то, вскинувшись, подался к прикрытию, за ним еще и еще…

— Танки!.. — исступленно повторил чей-то голос.

Я пошарил биноклем по равнине.

А сзади уже бежали, это была отрыжка танкобоязни первых месяцев войны. Как назло, в этот момент поблизости не оказалось противотанковых ружей, ни даже бутылок с КС.

Противник открыл огонь по бегущим. Трескуче залопотали разрывные пули, зафыркали, разрезая снег, осколки. Из-за угла здания показались фашисты, они не стреляли, шли в рост. Упирая в животы черные автоматы, шли те, кого мы только что оттеснили на край села.

«Где рота… Где должен быть командир?..» — я пытаюсь найти какой-то выход. Недалеко ерзает локтями Ступин. Он лежит, как на стрельбище: широко разбросал ноги, вскинул ППД. Вздрагивая, вырываясь, запрыгал в руках у него пистолет-пулемет: «та-та-та-то-ту-ту…»

Я не могу оторвать взгляда от немецкой шеренги. Забыв о своем ППД, на ощупь вытаскиваю из-за голенища пистолет. Взвожу курок, торопливо стреляю.

Уже видны лица врагов.

Ступин неловко привстал, потоптался и кинулся в мою сторону. Упал рядом, тяжело дышит.

— Патроны… — выдавил он.

Я молча вынул из подсумка запасной диск. Ступин вновь открыл огонь, мне в лицо полетели гильзы. Тогда я схватил свой автомат, прицелился. Щелк! Одиночный. Задержка…

Немцы идут ровно, как втиснутые в обойму.

Ступин откинул пустой диск.

— Стреляй… т-твою губернию!.. — ругается он. Но патрон у меня перекосился, не подается, я безуспешно дергаю затвор.

Позади нас беспорядочно откатываются и стрелки, и автоматчики, и саперы, и связисты. Там все перемешалось: толпа. Бегут придавленные страхом, отсидевшие лето по глухим лесным хуторам и селам окруженцы — «зятьки» — вчерашнее пополнение; они не выдержали напряжения, а за ними шатнулись и видавшие виды старички…

Мы со Ступиным тоже отходим, мы фактически безоружны: Ступин пробовал переставить мой последний диск на свой автомат, но не получилось.

— Стой, стой! — кричит, расставив руки, незнакомый командир-пехотинец.

— Сто-ой!! — надрываюсь и я, на бегу хватая кого-то за рукав.

Остановились мы со Ступиным над обрывом.

— Ложись! — толкает меня Ступин.

Мы бросаемся на снег и разворачиваемся, выставляем незаряженные, бесполезные для себя автоматы навстречу бегущим.

— Стой, стой! — хрипит Ступин.

Двое бегущих с лету пластаются возле нас.

— Ложись!.. Зараза!..

Еще один боец примкнул к нам. В четыре глотки командуем: «Стой!.. Стой!.. Ложись!.. Стой!..»

Ступин забирает оружие убитого красноармейца, начинает стрелять. Рядом с нами, нагребая снежные брустверы, лежат уже более десяти человек. Бойцы помалу приходят в себя, отстреливаются.

Где-то впереди отчетливо заработал «максим». Из глубины сознания всплывают обгоревшая кирпичная коробка… переводчик… подтянутый к самому передку станковый пулемет… девушка-санитарка… радист…

…А танков как не было, так и нет. Немецкие автоматчики, не ждавшие заметного успеха, где-то отстали: то ли их задержал огонь нашего заслона, то ли пригвоздили внезапные очереди оставшегося в окружении «максима». Минометный огонь тоже на время стих, и залегшие воины, отдышавшись, углубляют под собой снежные ячейки, насыпают брустверы, дозаряжают оружие. Потупив глаза, рассеянно переговариваются, поругиваются.

— …никаких танков! Бежал, дура…

— Крепки-и… задним умом! — криво усмехается Ступин.

Где-то впереди, среди оставленных нами домов, опять отчетливо заработал станковый пулемет. Теперь его слышат все.

21

А за нашей спиной, на дне оврага, еще кипят страсти. Втянув в плечи голову, скатившиеся вниз бойцы трусят торопливой рысью, барахтаются в глубоких наметах. Иные прихрамывают, опираясь на оружие, оставляют на снегу красные пятна.

У поворота беспомощно осела сорокапятка. Убитые лошади, перепутав упряжь, завалились в снег, рядом с ними лежат двое артиллеристов. Наполовину выбитый минометным огнем расчет лихорадочно разворачивает глубоко погрузшее орудие, распалившийся Пашкевич скинул полушубок и рукавицы, утирает рукавом потное лицо.

— Ну давай! — хватается он за станину, пытаясь помочь обессилевшим бойцам.

— Второй бы расчет сюда, командир, — басит дебелый батареец с мокрым бинтом на голове.

Второй расчет подбегает. Подошедшие хватают убитых лошадей за ноги и за хвосты, пытаясь оттянуть в сторону, но огромные, еще не застывшие туши битюгов уже вмерзли в лужи крови.

— Лопаты! — требует Пашкевич.

Лопат нет. Бойцы обкалывают красный лед штыками и ножами, обивают коваными каблуками, тюкают прикладами карабинов. Кроме артиллеристов, в овраге никого не осталось, столпотворение кончилось. Схлынувшие назад роты где-то в ближнем тылу приводятся в порядок.

Повозочные суетливо перегружают снарядные ящики, разводят сбившиеся в кучу розвальни и освобождают испуганных лошадей.

— Ну-у… громобои…

Пашкевич озирается кругом, опасливо посматривает наверх. Вверху, кажется по-над самым оврагом, по-прежнему тупо стучат немецкие автоматы; Пашкевич выбирается на площадку, занятую нашим небольшим заслоном, и, еле переводя дух, с ходу выпаливает:

— Трусы!..

Ступин дико уставился на него. Лицо у сержанта перекосилось, я таким не видел его даже в бою. Тихо, сквозь зубы, он переспросил:

— Кто… трусы?

Видно, Пашкевич заметил в Ступине что-то такое, над чем человек уже не властен. Все так же тяжело дыша, артиллерийский комбат молча перебрал глазами всех нас по одному и, не кланяясь очередям, отошел к обрыву. Я было привстал, потянулся к нему, но он только махнул рукой.

— Держись…

Было ясно: если хоть несколько немецких автоматчиков просочится к обрыву — из оврага живым не уйдет никто, и мы держались. Держались на самом краю, на узкой приовражной полоске. Никаких укрытий, никакого маневра мы не имели, бойцов обдавало осколками и пулями со всех сторон. И лишь какая-то внутренняя, невидимая душевная сила удерживала здесь людей…