Запасной инстинкт
Шрифт:
– Кто все?
– Да все, кто был, они и остались.
– Кто был?
– Все, – невозмутимо отозвалась Шарон. – Потом ваш второй заместитель приехали, потом курьер долго сидел, а потом Светлова тоже приехала. Собаку привезла. А потом вы…
– Стоп, – приказал Троепольский. – Сизов уезжал куда-то?
– Так следом за вами они уехали, а потом перед Светловой приехали и за стол сели.
– А Светлова когда уехала?
– Да тоже следом за вами! Не работа, а детский сад какой-то. Как вы за порог, так все и разбегаются по своим делам, как малолетние. Или вы не знали?
Троепольский не знал.
Он знал только, что Полька
А Сизов? Куда уезжал он и почему ни слова не сказал ему об этом?!
– Или нет, что ли, – внезапно передумала Шарон, – не-ет, это неправильно я вам сказала.
– Что?!
– Да ничего, только неправильно, – пробормотала Шарон, уже настроившаяся на миролюбивый и милый разговор, который налаживался у них с шефом. – А неправильно то, что заместитель ваш еще раньше поехал, еще до того, а не после!
– После чего?!
Милый разговор уже почти сворачивал в привычное русло – в этом самом русле шеф покрывался красными пятнами и начинал орать, как бешеный, как только Шарон открывала рот, а мама вчера велела своей девочке ни за что не позволять начальнику помыкать собой. “Вот мной всю жизнь помыкали, – сказала мама девочке, – и что из этого хорошего вышло? Да ничего хорошего не вышло. На работе помыкали, дома помыкали, отец с характером был, дай бог, с каким, так хоть ты дурой-то не будь, не позволяй каждому-всякому об твою личность ноги вытирать!”
Шарон переживала за мать и в зеркале наблюдала свою личность, которая с ее точки зрения была вполне ничего. С такой выдающейся личностью, пожалуй, она заставит считаться их всех, даже такое хамло, как шеф.
– Заместитель ваш поехал еще раньше вас, вот как. Потому что когда я вам звонила, чтобы спросить, его не было, а спросить больше некого, вот и пришлось вам звонить, а то кого еще спросить?!
– А Светлова?
– А что? То есть в каком смысле Светлова? Троепольский отвернулся к стеллажу и некоторое время поизучал стопку толстых книг. “Толковый словарь русского языка” – было набрано золотом на одном из корешков. Рядом с книгами лежала дрянная картонная коробочка с надписью на боку, сделанной синим шрифтом: “Горох сушеный прессованный. Разжевать, запить водой”.
– Светлова в таком смысле, что я хочу знать, во сколько она уехала и во сколько приехала.
– Следом за вами уехала, то есть еще раньше вас. Тоже.
– Что тоже?!
– Так я говорю, что неправильно подумала. Сначала, когда вы спросили. Ну?
– Что – ну?!
– Она поехала за собачкой. У вас отпрашивалась. Вы забыли, что ли? Еще не обедали тогда. Хотя и потом не обедали, потому что нормальный пищеблок не налажен, а в смысле быта служащих такое отставание прорисовывается…
Маленькую Шарон мама часто отправляла пожить у дедушки и бабушки в славном и тихом городе Тамбове, а у тамошнего учителя литературы были своеобразные представления о красоте и культуре речи. Быть может, потому, что в учителя он подался с должности пропагандиста местного валяльного комбината.
Тут Троепольский вспомнил, что Полька действительно отпрашивалась за собакой, но это было… часов в двенадцать.
Глядя мимо Шарон, он выпалил мрачно:
– Она отпрашивалась у меня в двенадцать часов. Может, чуть попозже. И что? Она больше не приезжала?
Сам
он в тот день ситуацию с приездами-отъездами почти не контролировал, злился на Федю, от злости работа не шла, и ему было вовсе не до сотрудников.– Как не приезжала? – спросила Шарон, очевидно удивляясь его тупости. – Вот как раз она и приехала, часов в семь, наверное. Давно стемнело, когда она приехала. Значит, вечер был.
– А до вечера она не приезжала?!
– Нет. Приехала вечером, на руках собака голая. А потом вскоре вы позвонили и сообщили, что несчастье случилось с вашим заместителем, а после того уж все опять уехали.
“Сколько она могла забирать собаку, – лихорадочно думал Троепольский. – Час? Два? Три? Ну, не восемь же!” Ему даже смутно припоминалось, как она говорила кому-то, что решила было оставить Гуччи дома, но позвонила соседка и сообщила, что “он так плачет, так плачет, что страшно делается!”, и Полька поехала.
Почему она ездила почти восемь часов?! Куда можно доехать за восемь часов?! До Нью-Йорка, примерно, или чуть дальше. В Нью-Йорк, выходит, ездила?!
Троепольский вдруг так занервничал, что позабыл как следует разозлиться на Шарон, и она приободрилась, откинула на спину желтые волосы и спросила, не надо ли ему все же кофе. Он сказал, что надо, и таким образом на некоторое время от нее избавился.
Нелепейшее подозрение вдруг оформилось в его голове, и заняло там центральное место, и теперь гадко ухмылялось прямо ему в лицо.
Троепольский сильно вздохнул и медленно выдохнул. Закурил. Посмотрел на дым. Посмотрел на сигарету. Потом на пепельницу.
Нужно смотреть на вещи трезво – Полька вела себя странно, это уж точно. Она будто все время чего-то боялась, чего-то недоговаривала, крутила вокруг да около, и это было совсем на нее не похоже. Поначалу Троепольский решил, что это от потрясения – Федина смерть потрясла их больше, чем они пока осознали. Еще осознают – так что от этого никуда не деться, потому что это первая потеря. Путь был слишком недолгим, а они слишком молоды и сильны, чтобы думать с каких-то там потерях, а теперь придется, потому что счет открыт.
Федя его открыл.
Полька не могла его убить. Или… могла? А Сизов? Байсаров? Белошеев? Варвара Лаптева? Ваня Трапезников? Или кто-то еще, из тех, кому он доверял, с кем работал, на кого орал, с кем пил, кого хвалил, давал деньги, поздравлял с днями рождения детей?..
И зачем?! Зачем?!
– Кофе, Арсений Михайлович.
Он исподлобья посмотрел на Шарон и проводил глазами тщедушную спину с желтыми патлами крашеных волос. А она? Ведь они ничего о ней не знают, кроме того, что она тупа! Кстати, именно Полина сказала, что они ничего о ней не знают, – зачем она это сказала?! Чтобы отвести подозрения от себя, навести на Шарон?!
Окружающая среда, такая привычная, удобная, с электрическим светом гигантских размеров мониторов, глухим ковром на полу и вращающимся креслом, в котором он любил качаться, вдруг стала агрессивной, словно испускающей едкий дым. Дым сразу стал жечь глаза, легкие и мозги. Кофе обжег горло почти до слез.
Ему так хотелось думать, что в Федькиной смерти виноват кто-то чужой и отвратительный, вроде неопрятных юнцов с пивными бутылками в зубах, которых он пережидал тогда на крылечке, потому что диалектических противоречий ему не хотелось! Перед этим он еще ошибся подъездом и какая-то дура в спину ему выкрикивала, что всем сегодня Федю подавай, а тут никакого Феди нету!