Запев. Повесть о Петре Запорожце

— Любопытный порядок, не правда ли?

— Так ведь не мы его завели!

— Правильно, — согласился Владимир Ильич. — А калечите друг друга — вы. И что же полиция, не мешает?

— Мешает, как не мешает! По первости-то ее нет: делает нам поблажку. После, когда каша верхом идет, тут конные люди и айда! По правде сказать, стараются не сильно, больше для отвода глаз. Им тоже интересно, куда сила покажет.

— Какие милые люди, — похвалил Ульянов. — Им интересно!

Издевка попала в больное место. Даже Богатырев не удержал на лице невозмутимости: ресницы его дрогнули, губы сжались.

— Чего ж это получается? — набычился молотобоец в шляпе. — Сначала, дескать, бойцы… А теперь… Понять не могу, куды вы клоните?

— Никуда, совершенно никуда. Я просто задаю вопросы. Вы сами на них отвечаете. Можете этого не делать, воля ваша.

— Пущай говорит! — раздались голоса. — Жалко, что ли?

— Кто скажет, а каким образом поведет себя полиция, если вас, к примеру, ущемят в расценках, а вы прекратите работу и будете стоять на своем? — не заставил себя упрашивать Ульянов.

— Если бы да кабы, да росли б на печи бобы, — запричитал уязвленный детина.

— Не зуди, — посоветовал ему Богатырев и за всех ответил: — Тут они постараются на совесть — войной пойдут.

— Против рабочих? — уточнил Ульянов. — Зная, что они ничего лишнего не требуют? Тоже, выходит, стенка?

— Аи правда, — запереглядывались молотобойцы. — Стенка!

— Вот видите, — сплел пальцы на колене Владимир Ильич. — У рабочих одни и те же беды, одни и те же вопросы. Стоит ли усложнять себе и без того тяжелую жизнь? Ответьте себе, пожалуйста, на этот вопрос, прежде чем идти на Резерв против текстилей или против жителей Богомоловскон улицы, таких же, как вы, тружеников…

С кулачных боев разговор перекинулся на заводские порядки.

Никогда прежде Петр не видел Старика в заводской обстановке. Теперь увидел. Беседуя с рабочими, Владимир Ильич не подделывался под них, речь не упрощал, добротной одежды своей не стыдился. Оп был увлечен, а потому естествен. Оп спрашивал, а получалось — убеждал.

Заметив, что обеденное время кончается и молотобойцам пора вздувать пригасший огонь, Ульянов начал прощаться:

— Спасибо за угощение, за разговор! Доброго вам рождества!

Богатырев пошел проводить гостей. Придержав Петра у двери, понизил голос:

— Понадобится что, дай знать, — и добавил: — Вот это математика, ёкан-бокан! Не то что твой «Капитал»!

У механической мастерской их ожидали Анна Ильинична, Чеботарев и Карамышев.

— Петр Иванович уж беспокоиться начал, — сообщил Чеботарев. — Его можно попять, на нем вся ответственность.

— Ничего я не начал, — возразил Карамышев, — мало ли чего, — и кинул в рот сразу несколько семечек.

— Тогда не будем медлить, продолжим наши хождения…

Осмотр Путиловского завода они закончили в сумерки, когда заводской колокол ударил шабаш и рабочие начали снимать с досок свои номерные знаки. К проходной шагали в общем потоке, усталые, но возбужденные. Особенно Петр. Ведь это был не обычный день, а день его рождения.

6

Утром следующего дня Петр отправился за Невскую заставу — в кружок Николая Рядова. Всего быстрее попасть туда на пригородном полупоезде, специально для этой линии сработанном на Путнловском заводе. Окна в трех его вагонах маленькие, сидения поставлены тесно, стены и двери безжалостно разворочены, пол — застойная лужа. Неистребимо держится здесь кислый запах мокрой одежды, пота и металла.

Одни именуют полупоезд чугункой, хотя он и не относится к Николаевской железной дороге, проложенной в эту сторону; другие кличут паровой конкой, и это ближе к истине, так как вагоны поставлены на рельсы бывшего конного пути; третьи — не без издевки — называют самоварчиком. А и впрямь самоварчик: пока едешь, и остынешь, и напаришься.

День выдался теплый, но с моросью. Празднично украшенные ущелья улиц то смыкались над вагонами, закрывая дневной свет, то раздвигались, на время образуя молочно-туманные реки.

Петру вспомнились слова поэта-историка Алексея Хомякова: «Здесь, где гранитная пустыня гордится мертвой красотой…»

Нет, красота у Петербурга не мертвая, скорее холодная, по-европейски чопорная. Одних она восхищает, других слепит, третьих пугает. Простой человек в ней, словно в каменной клетке. Ему неприютно, холодно, одиноко. Парадное великолепие над бездной — вот что такое дня него Петербург…

За летними усадьбами, некогда принадлежавшими графам и князьям, начались задворки города: сплошные стены из ветхих домишек, прогнивших заплотов, новопоставленных бараков, ретирадных будок, фабричных корпусов с трубами и кирпичными водонапорными баками, склады, пивные лавки, трактиры в первых этажах, многочисленные церковные сооружения — то величественные, благообразные, то жалкие, наскоро слепленные…

Знакомая картина. Всюду одно и то же.

Где-то далеко впереди, на берегу Ладожского озера, притаилась Шлиссельбургская крепость. За ее стенами казнены многие смельчаки, такие, как Александр Ульянов. Самой крепости не видно, зато видно проспект, ведущий к ней и названный в ее честь. Какой, впрочем, проспект… Кандальный тракт. Во всех смыслах.

Нева стала еще в ноябре, однако долгая оттепель пробила в серой ленте льда темную тропинку.

Что это?.. Петр не поверил своим глазам, увидев в бесконечно длинной полынье будару с четырехугольной палубой, нависающей над кормой и носом. Голо торчала на ней мачта. Матросы старательно работали веслами-потесями. Эх, удальцы! Воспользовавшись переломом в погоде, стали на воду и пробиваются неизвестно куда, неизвестно с чем… А ведь и снизу и сверху по Неве их ждет ледяной панцирь.

Будару заметили и соседи Петра по вагону, тоже заволновались.

— Куды их леший несет?

— Никак со стеаринового груз задумали сплавить…

— Да не-е! Похоже, с Варгунинской фабрики! Писчие бумажки…

На душе Петра отчего-то посветлело. Ему вдруг увиделась Нева в летнюю пору — широкая, пестрая. На ней тесно от водоходного транспорта — перевозочного, про мышленного, военного. У каждого свои очертания, свой норов. Вот тяжелые долгие барки с Унжи — унженки. Они разрисованы желтыми полосами. Каждая поднимает до двадцати тысяч пудов, а то и более. Чуть не месяц Петр плавал на такой… Идущие из Тихвина тихвинки рядом с унженками видятся чересчур мелкими, поспешными. Зато они и более выразительны — выше корма, узорней контур. И окрас бортов другой, густо-зеленый… На свой манер разрисованы разнокалиберные саймы, шняки, межеумки, плоскодонные шкоуты… Качаются на волнах дощатые завозни. Торопятся против течения хлебные мокшаны с крышами-конями, а навстречу им летят финские лайбы в один-два паруса… Галдят чайки, сплетаются крики и гудки, вольно катится чистая гладь воды. Скоро она начнет сужаться, сделается грязной — сливы фабрик искалечат речную душу…

Петр вздрогнул, провел рукой по лицу. Не выспался, вот и мнится наяву то светлое и приятное, то пасмурное.

Пассажиры поезда-конки, привыкшие к дальним переездам, дремлют или тешатся побывальщинами. О чем только не говорят в вагоне! Тут и фабричные новости, и любовные истории, и уголовная хроника. Не хочешь, а задержишь в памяти историю о том, что слесарь Семянниковского завода Васька Иванов «иамедни учудил». Задумал, значит, этот самый Васька шантажничать. Составил требовательное письмо от неизвестного имени владельцу молочных лавок Аристову, что в селе Смоленском. Так, мол, и так, прошу взаймы восемьсот целковых, надобны на поездку в Москву, через полтора года обязуюсь, дескать, возвернуть в неприкосновенном виде. Далее приписал место, куда принести сверток, — в развалины у Петрихинских домов. И число. В конце завернул угрозу: не будет денег — той же ночью начужу! Марку на письмо Васька Иванов купил в лавке опять же у Аристова. Но тот хитрей оказался — сам себя уберег, а злоумышленника в развалинах под полицию заманил. Того и схватили…