Записки баловня судьбы

«Метод замалчивания», «способ игнорирования» — из этих деловых формулировок в сталинские времена проклевывалось уже нечто угрожающее, суровый взор прокурора или судьи. Еще одно небольшое стилистическое усилье, парочка прилагательных, вроде «опасный» или «вредоносный» («вредоносный метод замалчивания», «опасный способ игнорирования»), «умышленный» или «продуманный», — и молчальнику будет уготована лагерная судьба.

Если подобное с успехом культивировалось в политике, отчего бы не применить логику сталинизма к искусству, к эстетике?!

«В статьях А. Гурвича другая форма маскировки, нежели у Юзовского, — читаем мы в редакционной статье „Правды“. — А. Гурвич делает злонамеренную попытку противопоставить советской драматургии классику, опорочить советскую драматургию, пользуясь авторитетом… Тургенева. Говоря о советских спектаклях, он вещает: „Только один образ заставил нас встрепенуться, почувствовать что-то значительное и близкое… Это была Верочка из „Месяца в деревне“ Тургенева… Мы… в глубине души почувствовали, что только одна эта застенчивая, страстная девушка протягивает Зое Космодемьянской через столетие и через головы многих героинь наших пьес свою руку и обменивается с ней крепким рукопожатием“».

Велико желание правдистских изветчиков представить мысль Гурвича в злонамеренном свете, ради этого они много опускают в плавном, убедительном течении мысли критика — и все равно не выходит, не получается, мысль его чиста и благородна. Он ищет близости в духовности, в нравственном уровне людей, ищет исторические корни характера Зои, ее родство с идеальными личностями прошлого, он возвышает, поет Зою, а от него требуют анкетного подхода, равнения на иных героинь современных пьес, не продержавшихся и одного сезона, пустых, по определению самого Фадеева — художественно слабых и непродуманных. И вот какой криминальный счет выставляется Гурвичу за тургеневскую Верочку: «Поставим точки над „i“. „Мы“ — это те, кто лишен чувства советского патриотизма, кому не дороги по-настоящему ни образ Зои Космодемьянской, ни произведения нашей литературы, которую советский народ ценит за правдивое отображение героической красоты нашей жизни, красоты душевного мира советского человека».

Гурвич — исследователь и знаток драматургии Н. Погодина; критик, понимавший новизну и красоту открытого Погодиным мира. Не панегирист, не услужающее перо, но критик-друг, соратник по искусству. Никогда не писал он о Погодине тех резкостей, какие уважительно выслушивали от него Юрий Олеша или Андрей Платонов, или критического памфлета, вызвавшего гнев Всеволода Вишневского. Но что до того авторам статьи в «Правде» — они ведь изначально уверены, что Гурвичу не может не быть чужд русский национальный характер: «А какое представление может быть у Гурвича о национальном характере русского советского человека, если он пишет, что в „благодушном юморе и наивно-доверчивом оптимизме“ пьес Погодина, в которых якобы выразился „национальный характер мироощущения драматурга“, зритель видел свое отражение и „испытывал радость узнавания“, ибо, дескать, „русским людям не чуждо и благодушие“. Поклеп это на русского советского человека. Гнусный поклеп! И именно потому, что нам глубоко чуждо благодушие, мы не можем не заклеймить этой попытки оболгать национальный советский характер».

Какое блудливое перо и какая отвага смошенничать, все вывернуть наизнанку! Как верно и хорошо сказано: «русским людям не чуждо и благодушие». И — благодушие! Не к одному благодушию сводится характер русского человека, но к его чертам, к его достоинствам относится «и благодушие». Произнеси это кто-нибудь другой — не говоря уже о Сталине, похвалившем в 1945 году русский народ за терпеливость, — никому в голову не придет возразить. «Благодушие, — определяет Владимир Даль, — доброта души, любовное свойство души, милосердие, расположение к общему благу, добру; великодушие, доблесть, мужество на пользу ближнего, самоотвержение». Вот какие достоинства числил за русскими людьми Гурвич, знавший и любивший русское глубже, чем его оппоненты, истовее потому, что в нем, Гурвиче, жила поэтическая, независимая душа, а противостояли ему сталинские «схимники», мастера фразы, так притерпевшиеся ко лжи и демагогии, что они уже не могли правдиво осмыслить ни сегодняшний день жизни народа, ни его вековые традиции и особенности. По их логике, Гурвич не смел рассуждать о сей материи, не смел и затрагивать таких мотивов, — Абраму Соломоновичу это непременно должно было выйти боком. Национальное — это словно заповедные леса владетельного феодала, само появление в них смерда-иноверца могло караться смертью…

Третья, и последняя, улика против Гурвича поставит в тупик каждого, кто читал или смотрел на сцене пьесу Погодина «Человек с ружьем». «А. Гурвич в образе Ивана Шадрина из пьесы „Человек с ружьем“ видит человека раздвоенного, захваченного волнами революции и „барахтающегося в бесплодном сопротивлении“, прежде чем отдаться ее могучему течению. Это сказано о солдате-крестьянине, встретившемся с Лениным, о человеке, сознание которого пробудилось под влиянием рабочего-большевика»

Ну, не бред ли это, не наваждение ли? Ведь об этом и писано у Гурвича, именно об этом — о человеке, который созревает, идет к революции. В статье Гурвича, если читать ее всю, говорится и о сцене с Лениным, и о влиянии на Шадрина рабочего-большевика. Попросту нет предмета спора, к тому же и сама статья давних, далеких, довоенных времен.

Надо сказать, что после долгого растерянного молчания, 2 марта 1949 года, со статьей «Их методы…» («Лит. газета») выступил и Николай Погодин — оставаться в молчальниках показалось ему вдруг небезопасным. «Было бы гораздо лучше, — писал он, — и для меня и для нашего Союза писателей, если бы эти мысли пришли ко мне до пленума, где была резкая и справедливая критика тов. А. Фадеева по моему адресу. Во всяком случае, полезно, что я получил хорошую встряску и серьезно задумался о настоящем положении вещей в драматургии».

Со времени пленума прошло три месяца; если бы Погодин промедлил еще недели две, не было бы у него постыдной необходимости выслуживаться перед Фадеевым. Пафос статьи Н. Погодина направлен против Юзовского, и не вообще против этого критика, а в адрес его предисловия к однотомнику пьес Н. Погодина (Гослитиздат, 1935), работы 14-летней давности, к тому же, как заведено у нас, прочитанной своевременно автором сборника (это право живых авторов никогда у нас не оспаривалось). Ругать Гурвича в связи со своими пьесами Н. Погодин посовестился — у него не было более серьезного истолкователя, — с тем большей яростью он набросился на памфлет Гурвича о киноромане Вс. Вишневского «Мы — русский народ». Это особая тема. Памфлет Гурвича «Мультипликационный эпос» — классическая работа, неотразимый удар по фразерству, демагогии, доведенной до масштабов самопародии. Н. Погодин не мог не понимать этого.

Так были ошельмованы столпы космополитизма, в подверстку пошли Г. Бояджиев (из статьи так и не понять было, какими писаниями, какими своими взглядами провинился талантливый критик и ученый); А. Крон как председатель комиссии Союза писателей по драматургии; Л. Малюгин, «ополчившийся против таких глубоко патриотических произведений, заслуживших широкое признание народа, как „Великая сила“ Б. Ромашова, „Хлеб наш насущный“ Н. Вирты и „В одном городе“ А. Софронова»; критик Я. Варшавский; Е. Холодов — он, оказывается, тоже «вел атаки» против пьес Софронова и Вирты.

Не скупясь описала «Правда» и мои злодеяния. Я вынужден напомнить и это.

«Именно там, — писала „Правда“, имея в виду объединение театральных критиков при ВТО и комиссию по драматургии Союза писателей, — театральный критик А. Борщаговский, умалчивая о произведениях, извращающих советскую действительность и образы советских людей, весь пыл своей антипатриотической критики направил на пьесу А. Софронова „Московский характер“ и на Малый театр, поставивший эту пьесу. Тот же А. Борщаговский, который в свое время пытался опорочить пьесу „В степях Украины“ А. Корнейчука, вознамерился ныне ошельмовать такие произведения, как „Хлеб наш насущный“ Н. Вирты, „Большая судьба“ А. Сурова и др.».

Жаль, забыты еще две «обесчещенные» мною пьесы: «Зеленая улица» А. Сурова и «Великая сила» Б. Ромашова.

Далее «Правда» цитирует по неправленой стенограмме наш диалог с художественным руководителем Малого театра К. А. Зубовым, точнее, мой комментарий к его прочувствованной, льстивой речи. «То, что заложено в пьесе Софронова, — говорил он, — столь велико, столь радостно, столь дышит верой в нашу жизнь, столь поэтическая комедия, чистая комедия, оптимистическая комедия, которая заражает верой в нашу жизнь, в нашу действительность, в наше будущее, в те идеи, которыми мы живем, которыми мы дышим, — это уже столь важно, что нельзя отказать себе в удовольствии работать над этим… Вы проникаетесь вместе с драматургом верой в нашу прекрасную действительность…»