Записки беспогонника

И на всем на этом — на ящиках, на мешках, на Сталинах, на унитазах — сидели закутанные хмурые люди со своими узлами. На подводах везли разное личное имущество. Еле переступая по грязи, волокли бедные лошадки тяжело нагруженные воза, на верху которых сидели малые ребятишки и большими удивленными глазами глядели на мир, так недружелюбно встречающий их.

Скота гнали множество. Коровы и овцы, чавкая по грязи, разбегались по сторонам, и девчата с хворостинами гонялись за ними.

А между скотом, телегами и машинами шли люди, согнутые под тяжестью мешков и чемоданов, перевязанных надвое, люди в мокрой одежде, измученные, с посеревшими от бессонницы и усталости лицами, с красными глазами.

И прячась за скот, за подводы, по сторонам шоссе хмуро шагали военные — красноармейцы и командиры, шагали без оружия, в стоптанной обуви, в грязных шинелях. Шли они и поодиночке, гуськом, шли и гурьбой. И редко-редко у кого за плечами торчала винтовка или висели за поясом ручные гранаты.

— Вы понимаете, что это бегство! — вскричал Овсеенко. Он был участником Гражданской войны, и мы прислушивались к его авторитетным суждениям. — Самое беспорядочное бегство! И обратите внимание, что командиров больше, чем бойцов. Стало быть, они побросали своих бойцов, а сами утекают!

Да, этот факт мне подтвердили впоследствии многие бывшие военнопленные. В те страшные дни не столько строевые командиры, сколько политработники, всякие штабники, тыловики, особоотдельцы и т. д. бросали рядовых на произвол судьбы и драпали без оглядки. А кончили эти беглецы войну увешенными орденами и медалями, а все, оказавшиеся в плену, после ужасов лагерей немецких, попали в столь же ужасные лагеря наши… [4]

Вновь пошел дождь, да еще с ветром и крупою. Ветер налетал порывами, бил колючей крупою по лицам путников, заставлял их ниже нагибаться. Детишки ежились на подводах, пряча лица от уколов крупы.

4

Некоторые категорические суждения С. М. Голицына издательство не разделяет, но не считает возможным делать какие-либо купюры и исправления, чтобы не нарушать цельности и правдивости изложения. (Примеч. ред.)

А мы стояли на крыльце, смотрели…

— Что ж, пошли в дураки доигрывать, — сказал кто-то из наших.

Мы вошли в дом и сели за карты. Я выбрался в Блуды, когда уже начало темнеть. Договорился с Синяковым, что на следующее утро перенесу свои вещи к нему на машину.

В тот вечер мне посчастливилось помыться в бане, что было весьма кстати, так как за последние дни я набрался насекомых, не мне одному знакомых.

Когда я вышел из бани, дождь перестал. Во мраке ночи в нескольких местах на горизонте опять полыхали зарева и где-то вдали громыхало.

Приехал из Курьянова Лущихин и сказал, что рубеж на линии Волоколамск — Можайск отменяется, всем гидростроевцам велено спешно перебираться в Дмитров, что Ржев и Зубцов взяты немцами и немецкие танки подходят.

Зная по опыту, что значит «немецкие танки подходят», остальные крокодилы решительно воспротивились двигаться в непроглядную тьму и грязь. Отложили отъезд до утра. Ложась вместе с Германовым спать, мы признались друг другу, с эдаким мальчишечьим задором, что нам обоим чертовски хочется поглядеть на немецкие танки хотя бы одним глазком.

А наше ребячье желание вполне могло бы сбыться. В те дни несколько немецких танков, сея невероятную панику, промчались по шоссе Ржев — Старица километров на 20, потом повернулись обратно.

В 7 утра, в дождь и вихрь сели мы на машину и поехали в Курьяново. Там к нам присоединился Синяков на своих двух машинах со всеми цементаторами и буровиками.

К общей радости нашелся и Гриша Дудка с двумя товарищами. Они рассказали, что действительно три дня назад ночью проснулись от сильной пулеметной стрельбы. Кто-то крикнул: — Немцы, спасайся! — Едва одевшись, они без вещей выскочили на огороды и побежали без оглядки, причем Гриша оставил свой новый синий костюм, который он любил всем показывать, но ни разу не надевал.

Я покинул спецгеовцев-крокодилов и пересел на машину к Синякову. Один Германов жалел, что я с ним расстаюсь.

Геолог Николай Петрович Синяков после несчастья с Николаем Владимировичем негласно всеми нами — ковровскими гидростроевцами — был признан за начальника. Молодой, крепкий русский мужичок, он обладал характером твердым и решительным. Сейчас его основной задачей было удержать за собой две машины: ЗИС нашего уважаемого шофера Николая Ивановича и газик молодого шофера Ванюши и никого постороннего на эти машины не сажать. И другая была задача — не поддаваться Лущихину и нас защищать. К сожалению, как беспартийный, Синяков в начальники не годился, и потому Козловская назначила бестолкового коммуниста долговязого Тентетникова.

А тот куда-то пропал. Впрочем, его исчезновения никто не заметил. Последние дни в тоске по жене, обретавшейся в Таганроге, он все ходил, схватившись за голову, и стонал. Как раз в эти дни в сводках Информбюро появилось Таганрогское направление.

Спецгеовцы ехали на другом ЗИСе с гидростроевским шофером Колькой, о котором я уже упоминал, к ним присоединилась и «Цветок душистых прерий».

Подвод и автомашин по шоссе двигалось меньше вчерашнего, но пешеходов и скота было очень много, а военных шло определенно больше, они так же пробирались по сторонам беспорядочной невооруженной толпой, и так же, как накануне, число командиров превышало число красноармейцев.

По деревням на стенах домов и прямо на деревьях был расклеен плакат художника Тоидзе — стоит женщина с пламенным взором и трагически поднятой рукой, а вверху плаката читалась надпись — «Родина-мать зовет!»

Когда я это прочел, то вздрогнул. — Опомнись, куда бежишь! — словно звала женщина. И я видел, что другие беглецы, подходя, читали и тоже словно внутренне все передергивались. Впечатление от плаката было потрясающим. А много лет спустя я видел на различных выставках, как люди шли, взглядывали, читали и равнодушно проходили дальше.

Не доезжая до Волоколамска, находился контрольно-пропускной пункт. Впервые мы увидели хоть какой-то признак порядка. На Волоколамск и далее на Москву не пропускали ни одну машину, не пустили и нас, хотя Лущихин красноречиво потрясал целой пачкой документов. Тут происходила генеральная сортировка — основной поток машин и людей направляли на Рузу, Верею и далее в обход Москвы, на Серпухов. Военных задерживали и для переформирования заворачивали куда-то в сторону. Всех, имевших отношение к строительству оборонительных рубежей, а таковых было десятки, а может быть, и сотни тысяч, направляли на север по маршруту: Ярополец — Высоковск — Клин — Дмитров, и говорили: «Являйтесь в Дмитров, там вам скажут, куда следовать дальше».

В Яропольце я увидел два стоявших рядом прелестных помещичьих дома с колоннами, это были бывшие имения графа Чернышева-Кругликова и Гончаровых. В последнее приезжал и Пушкин, чей бюст стоял во дворе. Месяца через два оба дома были варварски разрушены немцами.

В Яропольце каждому из нас выдали по буханке хлеба, и мы поехали дальше на Высоковск.

Дорога была проселочная, глинистая, от дождя, от интенсивного движения ее всю развезло. Наши три машины следовали одна за другою и плакали человечьими голосами, газик тоненько, как ребенок, ЗИСы октавой ниже. То и дело мы выпрыгивали из кузова и на своих плечах вытаскивали машины, отгребали лопатами вокруг колес, настилали ветки. И какое это бывало всегда облегчение, когда работяги-колеса наконец выбирались на менее вязкое место.