Записки беспогонника
Шрифт:
Вскоре после этого как-то сидел я в штабе и подсчитывал свои замеры. Пришел Эйранов и сказал, что только что явилась на трассу группа людей. Теперь Гродский больше не начальник района, а только старший прораб по огневым точкам. Вместо него назначен какой-то рыжий высокий дядя по фамилии Зеге. А вместо Жуленева начальником 5-го Полевого Управления назначен какой-то Богомолец.
Впоследствии я узнал, что Жуленев был смещен за свою чекистскую решительность, он заставлял работать при любой температуре и переморозил массу людей.
В тот же вечер Эйранов со своими прорабами
— За что досталось?
— Не знаю, велел всем подтянуться.
Тут придется мне вернуться несколько назад. За время жизни в Высокове я набрался вшей и никак не мог их вывести, тем более что у хозяйки и ее детей их тоже было полным-полно.
Хозяйка мне сказала — достаньте дров — будет вам баня.
А как же их достать, когда ни на участке, ни в колхозе не было ни одной лошади?
Как-то потихоньку от начальства я пробрался в соседний лесок и усмотрел там здоровенную сухую сосну. Как раз в день совещания у грозного начальника вместе с хозяйским сыном, 13-летним мальчиком, в сумерки отправился я с салазками и пилой в лес. А снегу было еще маловато.
Начали мы пилить. Пилили, пилили, пилу зажимало, мальчик от холода плакал. Только глубокой ночью свалили мы наконец сосну. Мальчик сбегал за матерью. Втроем мы с великим трудом распилили дерево на чурбаки и на салазках приволокли их к избе. Рано утром я их расколол на дрова.
Хозяйка была очень довольна, обещала мне растопить такую баню, что «ни одна вошь не вытерпит».
На следующий день я бегал по трассе и все думал о предстоящем наслаждении. А деревенскую баню с паром и веником я всегда очень любил. Часа в 4 я забежал домой. Хозяйка мне сказала, что баня почти готова, только дух еще не вышел, а через полчасика самый будет раз.
Я остался дожидаться. И вдруг за мной из штаба прибежала девушка-курьер. Пошел я в штаб совершенно спокойно, считая, что будет очередной десятиминутный разговор с Эйрановым о работе.
А Сергей Артемьевич представил меня молодому начальнику в меховой куртке с открытым лицом и живыми глазами.
Оказывается, о ужас, это был новый начальник работ района Проценко. Он хочет, чтобы я ему показал, где намечены будущие огневые точки. Показать-то я бы мог, но баня… Делать было нечего — мы пошли. Стал я водить своего спутника от одного колышка к другому, а на душе у меня было так тоскливо, а в плечах и на груди так зудело и чесалось… На мое счастье стало смеркаться. Я сказал, что у меня куриная слепота и ночью я ничего не вижу. А Проценко меня тащил все дальше и дальше. Тогда я ему во всем признался.
— Почему же вы мне раньше об этом не сказали? — расхохотался он.
Я бегом побежал в деревню и прямо в баню. А там стоял визг, крики — бабы забрались. И подлые, всю воду выхлестали и пар выпустили.
Мылся я плохо и основную задачу не выполнил: белье переменил, а вши уцелели.
Дня через два меня вызвали
в штаб. Там сидел маленький еврейчик.— Слушайте, я же вас давно жду! Почему вы только сейчас идете? — Лицо говорившего выражало болезненное страдание.
— Меня только что позвали.
— И сегодня же, сегодня же, завтра будет поздно! Переселяйтесь в штаб района. Тут вам делать нечего.
Я вспомнил о горшке со щами и мясом, и мне стало грустно.
Вмешался Эйранов. Он сказал, что я не кончил замеры, что я должен сдать дела.
Лицо маленького еврейчика изобразило еще большее страдание. Он трагически протянул руку.
— Нет, нет, никаких дел! Только у нас! Мы задыхаемся без геодезиста! — восклицал он.
С великим трудом Эйранов уговорил его оставить меня до завтра.
Еврейчик этот был Семен Наумович Итин — новый начальник технического отдела района.
Еще три дня я прожил в Высокове. Эйранов считал, при Гродском вообще обходились без какого-то технического отдела, и потому никак не хотел меня отпускать, да еще столь спешно.
На четвертое утро из района прибыла девушка-курьер с бумажкой за подписью грозного Зеге. Категорически приказывалось Эйранову немедленно направить меня в деревню Большие Лебеди, куда переехал штаб района.
Была снежная ночь. Взял я свой чемодан и поплелся за 7 километров. Прибыл в 11 вечера.
Меня поместили на одной квартире с двумя молодыми прорабами по огневым точкам — инженерами Матвеем Дыментом и Виктором Подозеровым.
Их считали друзьями. Оба они были из Ленинграда, оба работали вместе на первом Смоленском рубеже, а теперь оба попали на рубеж Горьковский, жили вместе, и оба ничего не знали о своих оставшихся в Ленинграде семьях.
Еврей Матвей Дымент был исключительно скрытный человек — страдал ли он, ничего не зная о своей семье, или был к ней равнодушен, оставалось для нас неизвестным, имел ли он детей или нет — тоже было неизвестно.
Тогда не сумели еще организовать общественное питание, мы получали продукты и муку, и хозяйка нам готовила и пекла хлеб. Дымент был человек холодный, эгоистичный. Мы питались вместе из одного горшка. Если он приходил раньше нас, то съедал большую часть блюда и брал лучшие куски. За водой, за продуктами он не ходил никогда, а Виктор и я ругались, но ходили и носили для себя и для него.
Виктор Подозеров любил рассказывать мелкие интимные подробности о своей семье, любил показывать фотографию жены — хорошей русской женщины с задумчивыми нестеровскими глазами и фотографию сына-бутуза — курносого и толстощекого, как отец.
Виктор очень страдал и мучился, ничего не зная о семье. Через каждые три-четыре дня вечером после работы отправлялся он за 7 километров в Лопатищи, где была почта, отправлялся в любую погоду, в мороз, в метель. Однажды заблудился и вернулся в три часа ночи весь обмороженный. И ни разу он не получил никакой весточки.
А каждые три-четыре дня он садился за стол и своим бисерным почерком исписывал три-четыре страницы, нумеровал письмо, в особый блокнот заносил краткое его содержание и только тогда запечатывал и отсылал.