Записки богемского отшельника

* * *

С Эльзой мы познакомились случайно. Приехав вместе с Вилли в Карлсбад на веселом маленьком поезде, пыхтящем среди величественных скал и огромных деревьев, я решил пару дней пожить в гостинице «У трех мавров», прогуляться по лесам, сходить на горы Аберг и Диана, пройтись по тропам Шопена и принца Рохана. Отдыхающих было уже немного, это был конец сентября, когда цены снижались и скромная публика из Германии приезжала сюда для лечения.

Не понимаю, как можно заблудиться в Карлсбадских горах, но двум берлинкам – маме с дочкой – это удалось прямо в районе Совиной тропы. Я вызвался помочь растерянным дамам. Услышав мой берлинский выговор и сразу определив во мне представителя интеллигентного класса, они радостно защебетали, спускаясь со мною вместе по тропе к отелю «Пупп».

Я представился выпускником гимназии, готовящимся к поступлению в университет, и тут выяснилось, что младшая из дам, фрейлейн Эльза Рейнбах, окончила школу в Цюрихе и тоже будет поступать в Берлинский университет. Родные отправили ее учиться в Швейцарию, полагая, что ей будет трудно поступить в прусский университет, но решением нашего кайзера в Пруссии с 1908 года было введено свободное высшее образование для женщин. Теперь она готовилась к экзаменам, чтобы получить «Абитур» – право на поступление в Берлинский университет. В Карлсбаде дамы были втроем: мама и бабушка – на лечении, а Эльза – им в помощь. При бабушке я обращался к Эльзе исключительно «фрейлейн фон Рейнбах» и при этом делал такое лицо, что она тотчас из-за спины матери показывала мне кулак. Из этого видно, что мы с ней стали большими друзьями почти сразу. Я даже стал думать, нет ли тут чего-то большего, но Эльза была настолько по-сестрински мила и проста, что явно не предполагало чего-то еще. Более того, она сообщила, что всегда хотела, чтобы у нее был брат, похожий на меня. Шансов не было, акценты были расставлены, и различные мысли покинули меня. Эльза – просто мой друг.

Семья Рейнбах покинула Карлсбад, наступало время и мне ехать домой в Берлин, но сначала я хотел побывать в Нюрнберге, Веймаре и даже немного пожить в Дрездене, где мечтал посмотреть картины старых мастеров из собрания курфюрста Саксонского, новые поступления в галерею и сам дворец Цвингер.

В Берлине я оказался ближе к Рождеству. Грета уже соскучилась, я тоже был рад ее увидеть спустя почти три месяца разлуки. Понеслась галопом активная берлинская жизнь – театры, опера, балет, галереи, концерты, выставки, друзья, кофейни, прогулки в садах и бесконечные разговоры.

Еще гимназистом я полюбил гулять в Тиргартене, особенно в том уголке, где у маленького пруда стоит памятник Фридриху-Вильгельму III. Там деревья таинственно склоняют свои ветви к глади вод, в которой отражается небо, что-то истинно немецкое, мечтательное, лирическое таит вода этого пруда, как сказал Гете: «Ты, тихий пруд, ты дуб, любимый мой, дарите мне утраченный покой». Покой мне был совершенно не нужен в то время, но немецкая романтика требует не только определенных слов, но и проверенных временем чувств, иначе можно остаться не понятым нежными сердцами милых дам.

Что касается дам, то я поздравил Эльзу с Рождеством и получил в ответ премиленькую открытку, потом она меня поздравила с днем рождения в январе, затем я ее в апреле. Встретились мы снова только в мае в оперном театре на Унтер-ден-Линден на репетиции, которой руководил Рихард Штраус. Мы оба проникли туда по контрамарке. Оперный спектакль нам показался неинтересным, и мы тихо вышли и пошли гулять, сначала по бульвару к Бранденбургским воротам, потом обратно, в результате оказались в том самом кафе «Пикадилли», название которого так понравилось брату Вилли. С этого момента весь май мы почти каждый день встречались и гуляли.

Я рассказал Грете об Эльзе, и она поинтересовалась, могу ли я их познакомить. Знакомство состоялось в начале июня на выставке художников «Сецессиона». Грета и Эльза очень мило разговаривали в галерее и после в кафе, но с этого момента наступило какое-то отчуждение между мной и Эльзой, которое продолжалось почти полтора года. Я был удивлен, что у нее часто «нет времени», или «масса дел», или «не здорова мама». Грета вообще ничего не сказала про Эльзу, плохого или хорошего, только с линейной прямотой стрелка из лука спросила, испытываем ли мы друг к другу нежные чувства. Я сказал, что свои чувства до конца пока не могу определить, а что она ко мне иных, кроме дружеских, не испытывает, это определенно так. «Ты для нее слишком молод, недостаточно богат или знаменит, – сказал Грета, держа в руке маленькую чашечку с кофе. – Но это может измениться, если твоя карьера будет успешной». Что она хотела этим сказать, я тогда не понял.

* * *

Поступление в университет прошло незаметно – я же был вторым в своем выпуске по успеваемости и первым по успехам в гуманитарных науках, в самом же университете в то время учились и работали не менее сотни наших выпускников. Мне даже показалось, что я просто перешел в следующий класс гимназии, так легко мне было вписаться в университетскую среду.

Я был «свой среди своих», просто новые друзья, новые кофейни, новые гости и праздники. Мешало одно – я совершенно не умел танцевать, потому избегал вечеринок с танцами и разного рода балов. Поэтому прослыл серьезным юношей, но все-таки не «педантом» или «сухарем».

Учиться мне было просто и легко, жалел я только о том, что на первых двух курсах доминируют общеобразовательные предметы, а хотелось бы уже вплотную заняться Древним Египтом. На втором семестре обучения первого курса я решил попросить о встрече со мной профессора Георга Штайндорфа, который приехал в Берлин из Лейпцига для консультации с учеными из нашего университета. Меня очень взволновало то, что он является учеником и преемником на кафедре знаменитого египтолога профессора Георга Эберса, который известен как автор многих художественных книг, в том числе «Дочь египетского царя», «Уарда», «Иисус Навин», «Сестры» и «Серапис». Эти книги я прочитал во время путешествия, и они произвели на меня огромное впечатление, особенно «Уарда». Больше всего меня поразило то, что общественность не осудила великого ученого за его беллетристику, а поддержала в своей массе его популяризаторскую активность.

Профессор Штайндорф был очень мил, он уделил мне полчаса времени, сказал, что я должен в совершенстве овладеть чтением папирусов на языке древних египтян, что именно в нашем университете работают лучшие специалисты в области древнеегипетского языка, и назвал несколько имен.

Теперь об именах и фамилиях в дальнейшем. У меня нет возможности спросить у каждого из моих коллег разрешения на рассказы о наших беседах, и здесь проблема не только частная и этическая, но и политическая. Сейчас мы живем в Рейхе, а после, если останемся живы, будем жить в оккупационном режиме, это уже предрешено самим ходом войны. Никто и ничто не способны спасти Германию от возмездия за все, что мы сделали и еще успеем сделать. Я не хочу, чтобы мои записки стали частью материалов каких-то следственных дел, ни до краха Рейха, ни после его краха. Поэтому, начиная с 1932 года и даже иногда значительно раньше этого, я буду либо не упоминать часть имен, либо несколько изменять их при необходимости.

Возвращаюсь к теме: по совету профессора Штайндорфа я встретился с одним молодым приват-доцентом по имени Рудольф, которому начал излагать свои мысли. А мысли у меня были связаны с библейскими рассказами о пребывании патриарха Иосифа в Египте, о фараоне Рамзесе Великом, о Моисее и Исходе евреев, все то, что навеяли мне роман Эберса «Уарда» и поверхностное и небрежное прочтение отрывков текста Ветхого Завета.

Рудольф терпеливо выслушал мой сбивчивый рассказ, но не сказал сразу ничего и предложил обсудить эту тему не в душном кабинете, а гуляя по парку в Тиргартене. Прогуливаясь по аллее, Рудольф неспешно развивал тему нашей с ним беседы. Выходило так, что Георг Эберс сделал великое дело, привлекая талантливых молодых людей, таких как я, к изучению истории Древнего Египта. Для широкой публики это очень важно, это раздвигает границы культурно-исторического пространства. Но если я хочу стать египтологом, то должен понять, что нахожусь в самом начале пути и мне не удастся сделать открытие там, где уже основательно поработали великие умы, иначе, как достигнув высочайшего уровня знания важнейших явлений времени, деталей языка и культуры. Это было по-немецки, это было понятно. Правда, я вспомнил и замечательное изречение одного англичанина: «Не надо делать то, что за нас доделают немцы». Сказал это Рудольфу, ожидал резкой реакции, но тот неожиданно весело рассмеялся: «Вы правы, действительно, мы в своей мелочности порой доходим до идиотизма».

И тут же Рудольф развил мне охватываемые философией познания принципы единства науки и свободы научного мышления, что были сформулированы Вильгельмом фон Гумбольдтом при основании Берлинского университета. Наука находится на грани познанного и непознанного, принадлежит одновременно и прошлому, и будущему, она не определяется настоящим и утилитарным, отстранена от него. Без понимания философской глубины единства и противоречий самой природы, общества и человека не может быть становления ученого в истинно творческом и свободном духе. Именно в свободе своей научной мысли каждый из профессоров нашего университета читает лекции на любые темы, которые считает интересными и важными, студенты же не ограничены в посещении лекций и семинаров, так как не профессор принадлежит студенту, не студент – профессору, а оба они принадлежат науке. Вывод его был прост – в первую очередь общеобразовательные дисциплины, становление меня как ученого, и ни в коем случае не торопиться с завершением образования, учиться в университете столько лет, сколько будет нужно для моего саморазвития.