Записки богемского отшельника
Шрифт:
Что же касается самой истории Иосифа и его братьев, то Рудольф считает, что, скорее всего, это легенда, относящаяся ко времени Иисуса Навина, принесенная отдельными беглецами из Египта и ставшая потом популярной в среде только еще формирующегося этноса древних евреев. Библейские рассказы примерно до времени Давида и Соломона представляют собой во многом не исторический источник, а памятник культуры, нельзя к этой части Библии подходить, как к летописи. Некоторые ученые сегодня сомневаются даже в существовании самого пророка Моисея, полагая, что это, возможно, просто некий легендарный культурно-религиозный герой, даже героический символ, образ, вокруг которого военный вождь Иисус Навин объединил разрозненные отряды беглецов из Египта и Палестины. Истории про Авраама и Иакова, про Иосифа и Моисея образуют некую синкретическую египетско-семитскую легенду, которая затем превращается в обработанное поздними
Я полностью согласился с ним и принялся за изучение древнеегипетского языка, что всегда, особенно в части фонетики, представляло и представляет значительные трудности, о которых знают специалисты. Кроме того, я стал посещать большое количество лекций на философском факультете, относящихся не только к гуманитарным, но и естественным наукам, выбирая общие лекции профессоров, пользующихся заслуженной репутацией светил научного мира. Это несколько продлило мое обучение по сравнению с большинством моих друзей. Лишь где-то в начале третьего курса передо мной встал вопрос о выборе научного руководителя и направления работы.
Хотя самая сильная египтология в Германии была сосредоточена тогда в Лейпциге, но и Берлин вышел на мировой уровень к 1913 году. Традиционно в Германии в египтологии преобладают строительные науки и филология. Пирамиды, храмы, дамбы и крепости меня мало занимали, потому я выбрал папирусы и петроглифы. Ведь именно у нас в Берлине продолжал свою работу знаменитый Адольф Эрман, инициатор создания и автор Тезауруса и Берлинского словаря египетского языка, собиратель коллекции памятников письменной культуры Древнего Египта. Учеником одного из учеников Эрмана был также и Рудольф, специалист по памятникам письменной культуры Нового Царства, иначе периода XVI–XI веков до н. э.
Привычка иногда читать на отдыхе что попало, чтобы развеяться, сыграла в моей научной карьере совершенно исключительную роль. Случайно мне попалась во французском журнале, который я взял на почте в Карлсбаде, чтобы попрактиковаться в языке и развлечься, статья о некоем криминалисте из Лиона Эдмоне Локаре и его графометрическом методе почерковедческой экспертизы. Я подумал, что если применить графометрию к иератическому, демотическому или даже иероглифическом письму Древнего Египта в целях определения места и времени создания того или иного документа, то это будет не просто палеография, известная со времен аббата Монфокона, а нечто совершенно новое: графометрия, палеокриминалистика и палеопсихология культуры в их методологическом единстве и историческом измерении. Со временем меняется написание некоторых знаков, в разных городах есть разные традиции обучения писцов, и с помощью нового метода можно будет, собрав большую коллекцию образцов, буквально по нескольким строкам легко отличить, например, документ из Мемфиса XV века до н. э. от документа из Абидоса XIII века до н. э. И для этого нам даже не надо будет проводить работу с самими папирусами или стелами, нужны только их качественные фотографии. Можно собрать фототеку со всего мира – из Лондона, Каира, Парижа, Нью-Йорка, Санкт-Петербурга и Лейпцига – и создать на ее основе справочник, который могли бы использовать египтологи всего мира при изучении документов. Какая интересная и актуальная задача!
Принес в сентябре эту идею Рудольфу. Он неожиданно полностью ее одобрил и поддержал: «Этому стоит посвятить свою научную деятельность». Мы начали работу с коллекции папирусов университета осенью 1913 года. О самом методе писать больше ничего не буду, отсылаю к своим публикациям.
В это время в общественной атмосфере иногда проявлялись милитаристские настроения или, наоборот, страхи грядущей войны. Но культурная общественность и даже политики не верили в возможность большого европейского конфликта. В 1911 году, когда депутат-социалист Август Бебель выступил в Рейхстаге с речью-предупреждением, его подняли на смех: «Какая может быть война в эпоху динамита и аэропланов? Мы же не сумасшедшие, чтобы разрушать блага цивилизации, созданные трудом многих поколений. Это просто обычное мелкое политиканство социалистов, желающих привлечь внимание к своим серым и унылым фигурам». В Австро-Венгрии, Великобритании, Италии и России также относились к возможности большой войны скептически, и только французы воспринимали такую перспективу достаточно реально. «Пуанкаре – это война», – говорили в Париже. Французы продолжали жаждать реванша за 1871 год и втягивали в свою политическую орбиту Россию. В Германии тоже были сторонники «натиска на Восток», но это была лишь теория, а не политическая практика, равно как и Россия иногда начинала разговоры про Константинополь и проливы
или про единство славян перед лицом тевтонской угрозы. Балканы были узлом противоречий и локальных войн, но у них это продолжалось уже столетие, и великие державы не собирались вступать в борьбу за интересы «Великой Болгарии», «Великой Сербии» или «Великой Албании».Бывает так, что человек, переболев в детстве корью, надолго приобретает невосприимчивость к болезни, но проходят десятки лет, организм забывает о ранее полученном уроке, теряет иммунитет, и он заболевает в старости вновь. Европа получила могучую прививку в эпоху Наполеоновских войн, но начала терять иммунитет во второй половине XIX века. Восточная, или Крымская, и франко-прусская войны были грозными предвестниками болезни, на которые не обратили должного внимания, антивоенный иммунитет иссяк, и вся Европа пала жертвой всеобщего преступного легкомыслия. Это я понимаю сейчас, а тогда я был далек от политики и строил планы работы и отдыха на 1914 год.
С Эльзой встречи были редкими, но всегда радостными. Учиться ей было нелегко, ее направлением было эллинистическое искусство, которое она собиралась исследовать в Малой Азии, хотела поехать в Эдессу и в Антиохию. Я же уговорил ее заняться эллинистическим Египтом эпохи Птолемеев, предложил прочитать «Клеопатру» Эберса. Она была очарована книгой и согласилась взять эту тему при условии, что я ей буду помогать.
В июне занятия были окончены, и я неожиданно почувствовал, что устал, меня ждал родной Эгер, а Грету, как всегда, теннис в любимой Ницце. Эльза обещала приехать ко мне в августе в Богемию, и там, я полагал, мы сможем обсудить ее работу, а может быть, и что-то еще личное, важное для нас обоих. Эльза стала серьезнее относиться ко мне, ее радовали мои успехи и хорошее отношение ко мне на факультете. Место ассистента по окончании мне было обеспечено, а дальше – приват-доцент и профессор. Достойная карьера.
Когда я раньше рассказывал Грете про Рудольфа, то она слушала мои рассказы с интересом, как обычно про незнакомых, но приятных мне людей. Когда же весной 1914 года после двух лет общения я рассказал Рудольфу про Грету, он вдруг вспомнил, что они знакомы: встречались несколько раз на выставках «Сецессиона» и в других местах. Грета тоже его вспомнила, и мы встретились втроем в кафе «Пикадилли», потом вместе гуляли по бульвару и в Тиргартене. Рудольф через два дня выехал в Париж по своим научным делам, оттуда он собирался переехать в Лондон. Все мы разъехались 26 июня. Ничто не предвещало беды.
Я уже был в Эгере, пил кофе на веранде под платаном, когда прибежал соседский мальчик с криком: «В Сараево убили эрцгерцога Франца-Фердинанда». Это было 29 июня, до нас весть дошла только через сутки.
Городок наш гудел, все возмущались сербами, даже славянами вообще, что огорчало Магду: «Какое отношение могут иметь чехи к балканским делам? Жена эрцгерцога София, чешка из рода графов Хотеков, ведь погибла вместе с ним». Убитый боснийским сербом Франц-Фердинанд слыл славянофилом, хотел сделать некую славянскую федерацию в составе империи в противовес слишком строптивым венграм. И его убил славянин! Парадоксы нашей жизни.
От Эльзы пришла телеграмма, ее дядя, офицер Генерального штаба, отсоветовал бабушке и маме в августе покидать Германию, и они едут в Баден.
Курорты жили обычной жизнью, разве что прибавилось шумных споров на верандах и начались обильные застолья и увеселения в окрестных заведениях, так что даже некоторые особы кривили губы: «Пир во время чумы!» Но если это и был пир, то по-немецки умеренный и организованный: в десять вечера городок Карлсбад почти весь спал как обычно.
В Карлсбад я ездил несколько раз к врачу с отцом, у него стали болеть ноги, появились язвы, доктор поставил диагноз – диабет, назначил диету. Это профессиональная болезнь многих кондитеров, так говорят, по крайней мере. Отец настоял, чтобы врач из Праги, приезжая знаменитость, осмотрел и меня. Доктор нашел некоторые шумы в сердце, незначительную сердечную недостаточность и посоветовал умерить нагрузки. Не получилось.
Через три недели после убийства эрцгерцога Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Англичане как-то странно посредничали в конфликте, Россия угрожала, но все-таки все ждали, что скоро напряженность будет преодолена и в мир вернется прежний порядок. И тут, как гром среди ясного неба: 28 июля Австро-Венгрия объявляет войну Сербии. Не успели мы осознать эту новость, как последовала следующая – первого августа Германия объявила войну России в ответ на мобилизацию ее войск.
В этот день я собирался выехать в Берлин, но задержался до второго числа – не было билетов, курортники ринулись обратно в Рейх, на второе число был только один билет, который чудом сумел достать мне Вилли.