Записки домового (Сборник)

— Вы сумасшедшие! — возразил Сычан-Бег. — Что вы вздумали насмехаться над моей бородою? Да у вас мозг превратился в грязь!.. Я не падишах. Ни я, ни мой отец, ни дед, ни прадед никогда не бывали царями. Я — сын честного купца, и сам — купец. За что вы стали чествовать меня тенью Аллаха и убежищем мира?

Между тем работник портного шепнул бородобрею, что это переодетый ширван-шах: эту шапку сам он вчера сработал для падишаха; платье сшито у них для него же, и в шапке находятся даже частные царские печати. Бородобрей повалился Сычан-Бегу в ноги.

— Да не уменьшится никогда ваша тень! Да блаженствуют в ней навеки рабы ваши! Машаллах! Видите ли, падишах, какой это был благополучный час, в который вы удостоили своего пришествия убогое жилище Фузул-Аги: голова раба вашего вдруг стала выше вершины Эльбурза от чести, славы и знаменитости, которые вы внесли в эту лавку. Слава Аллаху, звезды не врут! Нельзя отвергать их влияния на дела житейские! Они-то направили сюда священные стопы нашего убежища мира, и по их-то указаниям слабая рука ничтожнейшего из бородобреев безопасно водила бритву по ароматной поверхности его высочайшей головы. Простите промахи и погрешности раба вашего… Ну, валлах! биллях! ей-ей, он узнал с первого взгляда, что это за голова! Слава Аллаху, раб ваш производит до пятидесяти голов каждый Божий день, а еще никогда не видал такой удивительной!.. такой светлой, тонкой, дальновидной, глубокомысленной!.. такой мудрой, высокой, лучезарной…

— Перестань есть грязь! — с гневом закричал Сычан-Бег, который начинал уже угадывать драгоценность своего приобретения, но еще не смел принять на себя его последствий или не совсем был уверен в его подлинности. — Перестань! — повторил он важно. — С чего вы взяли, будто я падишах? Какие имеете доказательства?.. Говорите, люди! объясняйтесь!

— Да как же! — воскликнул работник портного: — разве раб ваш не видал частных царских печатей за подкладкой этой шапки?.. Простите его дерзновенное любопытство! Ему только хотелось посмотреть свою работу. Раб ваш учится у вашего тайного портного. Эту шапку он только вчера кончил по заказу падишаха. Да разве и это платье не у нас сшито на его светлую особу?.. Слава Аллаху, мы узнаем нашу работу за три дня пути впотьмах!.. Кто смеет надеть ее и носить при себе частные царские печати, кроме самого падишаха?.. Простите!.. мы ваши жертвы!

Сычан-Бег засунул руку в шапку и действительно нашел на дне ее две прекрасные небольшие печати с царскими вензелями, которые на Востоке бывают начертаны на всех казенных зданиях и на всех вещах, принадлежащих царствующему лицу. Вид этих печатей мгновенно обнаружил преследуемому страннику всю опасность его нового положения и всю пользу, которую можно извлечь из такой находки. В самом деле, как теперь уклониться от толпы, которая приветствует в нем своего государя? Она будет следовать за ним повсюду, и он сделается предметом внимания всего города. Ширван-шах, со своей стороны, непременно велит отыскивать человека, который украл его платье и его печати, и все тотчас укажут на бедного Сычан-Бега: его поймают и предадут казни как вора. Не оставалось другого средства для спасения своей головы от новой погибели, как принять на себя отважно звание, пожалованное толпою по ошибке, и защититься его властью и от прежних и новых преследователей. И если уж преобразовать свою наружность так, чтобы никто не мог и не смел в новом лице узнать прежнего человека, так уж лучше преобразовать себя в полновластного шаха, чем в купца, зависящего от произвола всякого полицейского дароги. Первый шаг был сделан благополучно: платье — это человек; печати — это его подлинность: только довершить начатое преобразование подделкою черт лица, бездельною операцией, известною Сычан-Бегу, которому известны были все тайны природы, науки и искусства. Он решился; и, приняв величественный вид, грозно сказал народу:

— Кто смеет узнавать падишаха, когда он выходит в город переодетым по делам Аллаха и государства?.. Оставьте его сейчас в покое! Ступайте каждый в свою сторону и не тревожьте вашего государя.

Народ не трогался с места.

— Пошли по домам, негодяи! — закричал он толпе во все горло. — И никто не смей выходить на улицу до самого вечера! Приказ падишаха!.. Почитай каждый его крепкое слово!

Толпа мигом рассеялась. Сычан-Бег, ощупав у себя в кармане деньги, вынул одну золотую монету, бросил ее бородобрею и важно вышел на улицу, опустевшую как по мановению волшебника. Он знал в этой части города одну развалину, с давно забытым и одичавшим садом, куда никто не заходил, кроме собак и детей за птицами, и поворотил прямо в ту сторону. Он шел скоро, не оглядываясь, и только на минуту остановился у одной из лавок, торгующих посудою, чтобы купить себе глиняную чашку. Наконец, вот он в саду, у небольшого пруда, почти превратившегося в болото. Кругом никого нет. Он зачерпывает воды чашкой, садится на пень и вынимает из кармана свой кожаный мешочек, в котором находились ножик, белый, прозрачный выпуклый камень, два или три мелких инструмента, книжечка, писанная загадочными знаками, употреблявшимися тогда в медицине, алхимии и других сокровенных науках, и несколько бумажных пачек с порошками и зельями. Высыпав на колени все содержание своего мешочка, он заглянул в таинственную рукопись; выбрал три пачки; взял из каждой по щепотке порошков; бросил все это в чашку и смешал; потом взял белый камень и долго прислушивался к нему и смотрел в него перед солнцем; потом, спрятав камень, книжку, инструменты и порошки в мешочек, обратился к востоку и стал водить или резать указательным пальцем по лицу, как будто рисуя что-то на нем, лепя или выдавливая фигуры; наконец вдруг нагнулся к чашке, помыл лицо приготовленным раствором и чашку бросил в пруд. О чудо! черты Сычан-Бега совершенно изменились. Он стал как две капли воды похож на того, чье уже носил платье: они поменялись лицами!..

Я говорю «о чудо!» — потому что нынче ничему не верят, готовы назвать этот факт чудом и, пожалуй, не захотят даже и ему верить. Между тем теперь уже не подлежит сомнению, что вместе с сокровенными знаниями средних веков, которые новейшая наука опрометчиво отвергла, попрала и истребила в своей безрассудной гордости, погибли многие удивительные открытия человечества, многие бесценные тайны природы, известные тогда людям, посвятившим всю жизнь неусыпному ее изучению. В том числе погиб и секрет изменять природные черты своего лица — мгновенно и без всякой боли срывать с человека его живую маску и переносить ее на другую голову, словом, «меняться лицами», как тогда говорили. Что такое искусство действительно существовало и было известно многим посвященным в сокровенное знание, свидетели тому — пятнадцать веков истории, — весь Запад и весь Восток, — показания ученейших и самых почтенных людей древности и средних веков. Если этого мало, если нужны материальные доказательства, то Ширван — у нас перед глазами; Ширван, страшное и печальное доказательство той истины, что люди некогда знали способы преобразования черт лица по данному образцу. Что можно сказать против Ширвана!.. У двух человек лица взаимно преобразовались: событие совершилось при глазах целого народа; вследствие этого события славная династия ширван-шахов опрокинута, и сильное, знаменитое государство пало перед лицом всего Кавказа, всей Азии, всего света: против такого огромного факта можно ли делать возражения?.. Да! искусство, о котором мы говорим, существовало: это положительно. На Западе оно называлось defaciatio; на Востоке — теркруй-бази. Это искусство теперь потеряно, это также несомненно. В одном только можно сомневаться: достигнем ли мы опять до полного познания этого великого секрета, хотя новейшая наука старается всеми силами восстановить его? Вы не верите?.. Да что же делает нынешняя хирургия, налепляя нам на лица живые носы, уши, губы, подбородки какой угодно формы и величины, если не преобразования черт лица? У Ивана и Петра отвалились носы и губы: нынешняя хирургия, охотно восстанавливающая этого рода потери, берется, если заплатишь, дать Ивану точно такой нос и такие губы, какие были у Петра, и обратно. Разве это не то же искусство «меняться лицами»? Вся разница в том, что теперь это делается из живого мяса, с помощью ножа и форм, неловко, неполно, с болью, с мучениями и часто без успеха, а тогда, посредством неизвестных нам нынче процессов и препаратов, делалось вдруг, мигом, совершенно и так неприметно, что не успеешь, бывало, оглянуться, как уже у тебя похитили все лицо, с носом, губами, щеками, подбородком и бородою, и приставили другое.

С Халеф-Падишахом случилось то же самое. Когда Сычан-Бег растворил порошки в саду возле пруда, Халеф выходил из бань на улицу. Едва прошел он двести или триста шагов, как ощутил на лице своем неприятное щекотание, колотье, давление: в это время Сычан-Бег водил и резал пальцем по своему лицу, как будто чертил новый план его. Лишь только тот умылся раствором, у Халефа закружилась голова: ему показалось, будто старая метла быстро летит в воздухе и спускается прямо на него; он уклонился вправо — метла поворотила в ту же сторону и проворно впилась ему в подбородок. Это, наверное, была длинная рыжая борода Сычан-Бега. В то же время испуганный ширван-хан почувствовал, что нос у него растет страшным образом и рот раскрывается почти до ушей. Но это не продолжалось и двух секунд: операция в саду была кончена, и Халеф уже нисколько не походил на себя, а являл верный слепок безобразной маски Сычан-Бега, которого носил и платье. Как он не мог видеть своего лица и на улицах господствовала страшная суматоха по поводу землетрясения, то вскоре и забыл неприятные ощущения, испытанные во время внезапного и быстрого переворота в его физиономии. Одному только он удивлялся: отчего борода у него вдруг так вытянулась и полиняла?.. Прежде щеголял он красивою черною бородою, в два дюйма с половиною, а теперь у него болталась на груди гадкая, рыжая борода в пол-аршина!.. Ну, да время ли думать о бороде, когда дома валятся, народ кричит и волнуется, раздавленные стонут, улицы загромождены мертвыми и больными? Полагая, что у него рябит в глазах, Халеф оставил бороду в стороне и пошел далее.

Мы встретимся с ним в другом месте. Теперь нужно поскорее воротиться к Сычан-Бегу, от которого зависит судьба ширванского царства.

В одном из боковых карманов похищенной Халефовой кабы было маленькое зеркальцо, которое восточные почти всегда носят с собою. Сычан-Бег, изучивший уже всю статистику карманов своего облачения, прибегнул к этому зеркальцу, чтобы удостовериться, в какой степени новое его лицо похоже на лицо человека, с которым он раздевался в уборной публичных бань. Сходство показалось ему разительным. Он из саду отправился прямо во дворец. Землетрясение случилось в то время, когда он входил в сад. Там оно было нечувствительно.

Сычан-Бег мог опасаться, не опередил ли его Халеф возвращением своим в сераль, и это обстоятельство сильно тревожило поддельного падишаха: но, по всем его соображениям, Халеф еще должен был делать кейф в бане. Подходя к главным воротам сераля, Сычан-Бег рассудил, что неприлично и невозможно переодетому государю вступать во дворец этим входом и что Халеф, вероятно, отправился в город другим путем. Он поворотил в сторону, пошел вдоль окружной стены сераля и вскоре открыл калитку, служившую тайным выходом. Тотчас можно было заметить, что Халеф еще не возвращался и что его ожидают во дворце: караул, сидевший у калитки, вскочил с земли, начальник его отворил дверь, и все посторонились с благоговейным почтением. Отворив калитку, начальник караула закричал на двор: «Падишах гельди! Царь пришел!» Два чауша, с серебряными палками стоявшие за калиткою, лишь только Сычан-Бег появился в двери, повернулись и пошли впереди его. Он преважно последовал за ними. Таким образом благополучно достиг он второй калитки, у которой чауши остановились, и один из них, отворяя дверь, произнес также: «Падишах гельди!» За калиткой стояли телохранители: начальники их, подобно чаушам, проводили Сычана до третьей калитки, закричали: «Падишах гельди!» — и передали его садовой страже. Сычан-Бег благодаря этому порядку прошел целый лабиринт калиток, дворов, садов, лестниц и коридоров легче и удачнее, нежели как мог ожидать человек, вовсе не знакомый с внутренним расположением своего огромного жилища. Последних два провожатых, чиновники вроде камергеров, доставили его к железной двери гарема, постучались, провозгласили урочное «Падишах гельди!» и сдали Сычана на руки евнухам. Те привели его к собственным покоям государя.

Искусство средних веков «меняться лицом» все же не было так совершенно, как многие их обожатели полагают. Оно могло изменять наружность головы — это бесспорно, однако ж не простиралось ни на ум, ни на голос. Ум убежища мира никогда не подлежал разбору подданных в Ширване, но голос у Сычан-Бега был сиплый, густой, очень неприятный и поставлял его в большое затруднение. Этот голос мог тотчас возбудить подозрение. Сычан-Бег решился молчать на своем царстве до последней крайности.

Когда он воссел на софу своего предшественника, подошел главный из комнатных служителей и, по неизменному этикету шемахинского двора, почтительно начал раздевать его с ног до головы, снял с него запыленное платье, шапку, даже рубашку и передал его другому жителю. Этот другой служитель, в широких шароварах и узком жилете, с засученными по самое плечо рукавами рубахи, принялся изо всей силы править ему суставы, тормошить ноги и руки, рвать пальцы, натирать тело тонким войлоком, щелкать, щекотать и ворочать его, как мячик: он с таким свирепством овладел светлою особою Сычана и так его измучил, что новому падишаху не оставалось ничего более как возложить свое упование на Аллаха или испустить дух. Это был бербер-баши, главный бородобрей и банщик ширван-шаха, обязанный содержать его тело в надлежащей свежести и исправности. Он знал все пятнышки, все знаки и царапинки на лучезарной коже своего владыки и должен был отдавать ему отчет в их состоянии. Никакие особенные приметы на теле Сычана не поразили внимательного взора бербер-баши, но ему показалось, будто светлое тело с вчерашнего числа стало капельку полнее и немножко короче и притом на правом ухе — ушами-то Сычан и забыл поменяться! — на правом ухе есть рубец, которого решительно тут не было. Докладывать ли падишаху об этом открытии? Заводить речь, когда падишах молчит, неприлично, но и нельзя же не доложить по долгу службы и для выказания своего усердия. При всем своем страхе нарушить этикет бербер-баши не выдержал и, зная неисчерпаемую щедрость своего повелителя, воскликнул:

— Я жертва падишаха, убежища мира, но тут есть рубец!

Лицо Сычана запылало огнем при этой улике: он не отвечал ничего, но заворчал таким грубым и сердитым басом, что бербер-баши отскочил со страху. «Точно ли это наш падишах?» — подумал он. Привычной ласковости и любезности Халефа со своими служителями и чиновниками и следа не было в этом человеке со вступления его во дворец. Совершенная разница в походке, приемах, движениях и общении крепко подтверждала сомнение главного цирюльника. Но оно рассеялось при первом взгляде на лицо.