Записки домового (Сборник)

Как скоро этот факт был приведен в ясность, киахья-бей принял свои меры. Между тем как в Гюлистане продолжалась страшная безладица, войска шли вперед без начальников и подошли к самой Шемахе. Но благоразумный киахья послал им предписания от имени садр-азема остановиться в движении и неприметно отступать к Куре. Чтобы не перепугать их могуществом колдуна, он, с одной стороны, распустил слух, будто садр-азем уехал в Стамбул для отдачи отчета в своих действиях, а с другой, донес Стремени падишаха, что по причине дождей армия должна опять остановиться у берегов Куры; а как притом садр-азем Мустафа-Паша пропал без вести, то и требуется новый верховный визирь. Это донесение напечатано у историографа Наимы.

Синан-Паша был назначен на место Мустафы.

Разумеется, что бородобрей и мулла благоразумно улизнули из Гюлистана еще в самом разгаре ужаса и суматохи. Лицо доктора Ди окончательно досталось повару Далтабан-Паши: бедный ашчи так перепугался этой отверженной хари, что бежал с нею в муронские горы; но его поймали и для очистки дела отправили на поклонение святым местам под именем ширван-шаха.

Горничная Марианны, объявившая себя королевною Франков, была закупорена в тахтиреван и отослана в Константинополь, где она, как известно, сделалась одною из самых любимых супруг Мурада Третьего.

Все пришло в должный порядок, тем более что киахья-бей, за свою мудрость, получил чин полного паши и тифлисское наместничество.

Остальное может быть рассказано в нескольких словах. Когда турецкие войска приближались к Шемахе, и ширванские полки, бросая оружие, стали перебегать к неприятелю, ужас объял бедного доктора Ди, и, по зрелому соображению всех обстоятельств, он решился послушаться жены и принять место каноника при соборе Святого Павла. Но как явиться в Лондон без своего лица? Кто ему там поверит, что он точно доктор Джон Ди?.. Он бросился к своему кожаному мешку: его нет!.. и никто не знает, куда он девался!.. Это очень опечалило доктора, потому что там же находился и белый выпуклый камень, но не привело в отчаяние. До приказал своему хеким-баши достать в городе все снадобья, какие были нужны, сам приготовил из них порошки и сочинил себе новую карманную аптечку. Однажды утром, переодевшись в одно из платьев, которые Халеф употреблял для своих таинственных прогулок, он набил карманы деньгами и дорогими каменьями, взял с собой порошки и вышел в город «по делам Аллаха и государства».

Горько было доктору расставаться с этим великолепным дворцом, раем всех земных наслаждений; с этим блеском, могуществом, обилием; даже с этим чудным хрустальным небом, сквозь которое видно, как звезды родятся в вечности: но судьба решила!.. надо смиренно идти отыскивать свое лицо, осторожно справляясь у всякого, куда оно девалось!.. Положение ужасное!.. Но Ди сочинил его сам, своими руками. Такого человека нечего и жалеть, при всем должном уважении к его необыкновенному гению. Скрепя сердце, он пошел. По слухам, Халеф находился в Гюлистане. Множество шемахинцев переходили к неприятелю: он также принял вид переметчика и благополучно проник до главной квартиры турецкой армии. Здесь узнал он, что его лицо поехало на поклонение Каабе и гробнице пророка. Он догнал священный караван и явился к мнимому ширван-шаху в качестве врача, присланного садр-аземом. Тут уж небольшого труда ему стоило выменять свое лицо у повара Далтабан-Паши на подлинное лицо ширван-шаха, броситься через Анатолию в Константинополь и оттуда пробраться в Олиту, где мистрис Ди при первой встрече — бац! бац! — дала ему две пощечины за… «самую жирную»!

Сведения о Халефе и панне Марианне прекращаются в истории с эпохи их бегства из Гюлистана. Сын бородобрея, историограф, провожал их до Ленкорана и упоминает, что они, прожив некоторое время в Астрахани, переселились в Россию, где царь Буреиш — вероятно, Борис — пожаловал им значительные поместья. Как лицо Халефа не было укреплено у повара Далтабана-Паши приемом внутреннего лекарства, то через девять месяцев оно добровольно возвратилось к нему в Астрахани. Тогда только и Мустафа-Паша, который действительно исчезает в истории на девять месяцев, получил обратно свое настоящее лицо и, снова сделавшись визирем, мог предпринять крымскую экспедицию (1579). И тогда только восстановился вполне порядок в лицах шестнадцатого века, перемешанный опасным секретом доктора Ди.

Всякий знает, что после внезапного побега этого незабвенного доктора турки заняли Шемаху, и славного ширванского царства не стало.

Юрий Медведев «…И ГЕНИЙ, ПАРАДОКСОВ ДРУГ»

В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический… Истина лежит перед людьми по сту лет на столе, и ее они не берут, а гоняются за придуманным, именно потому, что ее-то и считают фантастичным и утопическим.

Ф. М. Достоевский

В последние годы будто плотину забвенья вдруг прорвало: вышло один за другим несколько сборников дореволюционной русской фантастики, о коей раньше никто вроде бы и слыхом не слыхивал. Широкий читатель начинает осознавать, что к этой отрасли словесности причастны и Пушкин, и Лермонтов, и Тургенев, и Лесков, и Бунин, и… Десятки, сотни имен — от классических до ныне забытых. И вот уже издательство «Советская Россия» объявило подписку на двадцатитомник «Русская фантастика XI–XX веков». Но даже это событие затмилось в сознании тех, кто постарше, тремя громоносными известиями. Первое: опубликованы трехсоттысячным тиражом и в один день раскуплены «Сочинения Барона Брамбеуса» Сенковского. Второе: вот-вот появится на прилавках «Черная женщина» Греча, наполненный причудливыми видениями роман, над страницами которого проливали слезы наши прабабки. Третье: «Правдоподобные небылицы, или Странствия по свету в XXIX веке» вместе с некоторыми другими фантастическими поделками пресловутого Булгарина входят в состав его увесистого однотомника и тоже вскоре станут добычей воротил «черного рынка».

Чтобы читатели (те, что помоложе) уяснили, почему в сознании тех, кто постарше, реабилитация «пресловутой троицы» Булгарин — Греч — Сенковский сродни метафизическому чуду, попробую обратиться к собственному опыту. Четверть века назад, в бытность мою студентом Литературного института, попал я как-то на поэтический вечер. Помню, больше всего хлопков досталось тогда еще мало известному, а ныне уже утвердившемуся в массовом сознании литератору Н*. Под конец своего выступления он блеснул звонкой, но для меня дикою строфой:

И грозно летит отовсюду: «К ответу мерзавцев привлечь! Будь проклят, Сенковский — иуда! Да сгинут Булгарин и Греч!»

Громом оваций выразил зал общее воодушевление против «мерзавцев». По окончании вечера, когда Н* сошел со сцены, я осторожно спросил его, в чем именно провинились перед нами, потомками, названные им писатели. К моему удивлению, поэт развернулся ко мне грудью, руку приподнял и, жестикулируя, громко ответствовал, так, чтоб слышали все: «Вам неизвестно, милостивый государь, что вся эта троечка была холуями у дубельтов и бенкендорфов! Что они писали доносы! Что Россия прокляла их еще при жизни!» Я был ошарашен таким натиском и молчал. О Булгарине и Грече знал я тогда позорно мало, кроме тех убийственных характеристик, что давали этим «ретроградам» преподаватели Литинститута, а вот с жизнью Сенковского познакомился как раз незадолго до описываемого вечера, притом сразу по двум книгам. Одна принадлежала перу Вениамина Каверина, а другая — Луиса Педротти, была опубликована на другой стороне земного шара, в Лос-Анджелесе. Об этих-то книгах и пролепетал я что-то такое Н*, который, как тут же выяснилось, оказался человеком запасливым. Выдернув из бокового кармана пестрого пиджака записную книжку, Н* мгновенно нашел нужную страницу и, не снижая тона, изрек: «Ведомо ли вам, что Николай Полевой уличил вашего Сенковского сразу в шести гнусностях? Загибайте пальцы, защитничек. Во-первых, в неуемной жажде барыша от продажи своих (и чужих) творений. Во-вторых, в порче русского языка. В-третьих, в писании развращающих и ругательских статей. В-четвертых, в грубом эмпиризме и практицизме. В-пятых, во всезнайстве и гордом самоуверении. И, в-шестых, в дерзости, самохвальстве и порче юного поколения». «Но Сенковского хвалили и Пушкин, и композитор Глинка, одобряли Белинский, Чернышевский», — попытался я возразить поэту, однако книжица была уже захлопнута, а ее владелец холодно со мною раскланялся.

Случай этот, при всей его курьезности, типичен и для не столь отдаленных времен. Когда в 1975 году кандидат филологических наук В. М. Гуминский попытался вставить в молодогвардейский сборник «Взгляд сквозь столетия» булгаринские «Правдоподобные небылицы», последовал окрик с таких административно-командных высот, откуда дважды об одном и том же не предупреждают… Более того, один преуспевающий фантаст спустя некоторое время обнародовал рассказ, где школьники следующего тысячелетия вызывают из тьмы забвения электронную тень Булгарина и учиняют оной допрос с пристрастием, — удалось-таки «к ответу привлечь».

Однако, как говорится, нет худа без добра: в том же «Взгляде сквозь столетия» В. М. Гуминский сумел напечатать «Ученое путешествие на Медвежий остров». Так спустя почти полтора столетия в России возродилась фантастическая проза обрусевшего поляка Осипа Ивановича Сенковского.

* * *

Потомок древнего шляхетского рода, Иосиф-Юлиан Сенковский родился в 1800 году в поместье неподалеку от Вильно. Еще в детстве у него выявились необыкновенные способности к изучению языков древности, а затем и восточных. В 1819 году студента Виленского университета послали углублять свои обширные познания на Восток. За два года путешествий по Турции, Сирии, Египту он столь преуспел, что писал изысканные стихи на арабском и турецком, свободно говорил на сирийском, персидском, новогреческом и многих других языках. Русская дипломатическая миссия взяла Сенковского на службу еще в Турции, а по приезде в Петербург (1821) он определен переводчиком в Коллегию иностранных дел. Еще через год он назначается профессором Санкт-Петербургского университета и за двадцать с лишним последующих лет внесет столь основательный вклад в изучение мусульманского Востока, что станет главою и основателем знаменитой школы русской ориенталистики.