Записки домового (Сборник)
Шрифт:
Но вот парадокс! — академические лавры не так уж, видно, и прельщали Осипа Ивановича, если уже в 1823 году начинает он вращаться в литературных кругах, публикуя одну за другою «восточные» повести, причем не где-нибудь, а в декабристском альманахе «Полярная звезда». Кто его наставник в начале писательского пути? Другой обрусевший поляк, Фаддей Венедиктович Булгарин. Они познакомились еще в Вильно, но уже тогда о Булгарине ходили легенды: его отца сослали в Сибирь за убийство русского генерала Воронова, что не помешало сыну убийцы поступить в Петербурге в кадетский корпус, а по окончании оного стать лейб-гвардейцем, участвовать в походах 1805–1807 годов и в сражении под Фридландом. Затем возвращение в Россию, какая-то темная история, арест, перевод в драгунский полк, побег в Варшаву, служба (в составе польского легиона) у Наполеона, ознаменованная походами в Италию и Испанию, пребывание в корпусе маршала Удино, действовавшего в 1812 году на территории Литвы и Белоруссии против графа Витгенштейна,
Повлияла ли история фантастического возвышения Булгарина на честолюбивого Сенковского? Безусловно. Иначе трудно объяснить еще один парадокс: в начале 30-х годов он опять круто перекладывает руль собственной судьбы — профессор востоковедения становится еще и редактором «Библиотеки для чтения», «толстого» журнала, задуманного книгоиздателем Смирдиным как «журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод, составляемых из литературных и ученых трудов…» Успех нового начинания ошеломил всех — и ругателей его, и хвалителей. В новом массовом издании полновластно царил лишь один редактор Сенковский — ироничный, насмешливый, саркастичный, многознающий, проницательный, мгновенно улавливающий перемены в обществе. Он покушается на любые авторитеты, способен дурно отозваться о Бальзаке — а вскоре напечатать бальзаковскую повесть, сокращенную на треть! Рядом с творениями Пушкина, Жуковского, Вяземского помещал писания «корифеев вульгарного романтизма» — так сказать, все на продажу. «Пишите весело, — говаривал он авторам, — давайте только то, что общественный желудок переваривает». Раздраженный Гоголь сравнил Сенковского со старым пьяницей, который «ворвался в кабак и бьет, очертя голову спьяна, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препарат», жаловался, что редактор «Библиотеки для чтения» «марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие к поступающим пьесам». В ответ Сенковский объявил войну Гоголю, на что Николай Васильевич публично заявил о тождестве «Библиотеки…» и ультрамонархической «Северной пчелы». Вон, оказывается, откуда тянется миф о «презренном триумвирате», хотя Сенковский собратьев-литераторов в неблагонамеренности не упрекал, симпатий к жандармским начальникам не питал, а «Библиотека…» испытывала всегда жестокое давление цензуры.
Любопытно, что на страницах детища Сенковского публиковался как он сам, так и его двойник, литературный призрак — Барон Брамбеус. Еще в 1833 г. собранные под одной обложкой «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса» успех имели немалый, а затем неоднократно переиздавались. Чем привлекала читателя «брамбеусиана»? Парадоксальностью. Ниспровержением привычных догм. Иронией вперемежку с самоиронией, пародией — с самопародией. Лучше всего это пояснить на примере «Ученого путешествия на Медвежий остров». Что это за странная фантазия у Барона? Как так? Еще не утихла скорбь по поводу кончины двух всемирно известных ученых, палеонтолога Жоржа Кювье и основателя египтологии Жана-Франсуа Шампольона-младшего, а уж Брамбеус позволяет себе высмеивать покойников!
Общество тех времен увлекалось «месмерическими опытами» на основе «животного магнетизма» и столоверчением, носились слухи о комете Галлея (или Беллы, или Вьелы), коя намерена «сделать удар в нашу бедную землю» и т. д. Отголоски этих слухов и этих увлечений явственны и в «Ученом путешествии на Медвежий остров». Но время, как известно, все ставит на свои места, и нынешний читатель замечает в первую очередь не «закусившую удила насмешку» (так отозвался о Сенковском Герцен), а картины гибнущего человечества. Да, вот какие случаются в литературе «перевертыши». В наш термоядерный век эта повесть предстала как одна из первых в мировой литературе антиутопий. Описание катастрофы, где сама планета сдвинулась в космическом пространстве так, что на месте прежнего Запада стал Север, вызывает в воображении отнюдь не удар кометы «в нашу бедную землю». Сенковский, как беспощадный патологоанатом, не боится приблизить к нам мертвое тело земли: волнуемые на поверхности воды странного вида предметы, темные, продолговатые, походившие издали на короткие бревна черного дерева, оказываются трупами воинов противоборствующих армий. Враги еще истребляли друг друга, когда грянула всеобщая катастрофа и умертвила тех и других, умертвила, перемешала, выбросив на скалу жалкий манускрипт — «Высокопарное слово, сочиненное накануне битвы для воспламенения храбрости воинов». Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…
«Ученое путешествие на Медвежий остров», «Большой выход у Сатаны» (здесь автор высмеивает неприязненное отношение николаевской
администрации к революционным волнениям 1830 года в Европе), «Записки домового», «Превращение голов в книги и книг в головы» — примеры литературного гротеска. И понятно, почему подобный «грубый эмпиризм» и рационализм так раздражали Николая Полевого. Ведь знаменитый беллетрист, историк, критик, издатель журнала «Московский телеграф» был ярым поборником романтизма. Романтики верили безусловно в ощущения сверхчувственные, в существование некоей духовной субстанции, владычествующей бытием каждого. Подобная тяга к «таинственным стихиям» сопровождает всю историю нашей цивилизации, начиная с откровений орфиков (последователей учения Орфея), неоплатоников, пифагорейцев, Следующий пик интереса к «невещественным чудесам» пришелся на средневековье, а затем — на пушкинские времена. Фантастические повести Владимира Одоевского, Александра Вельтмана, Александра Бестужева-Марлинского явили целую галерею тем, образов, сюжетов, где так или иначе исследуется взаимосвязь двух миров — тустороннего (иррационального, стихийно-чувственного, метафизического) и сущего (материального, вещественного). Читатель вынужден постоянно выбирать между рациональным и сверхъестественным. Но интересно, что конфликта в его сознании не возникает, ибо двоемирие обычно присутствует на равных правах.А как относится к этим крупным чувственным построениям Брамбеус? Ему что Пифагор, что китайский мандарин, что классицизм вкупе с романтизмом, что собственное детище ориенталистика, — над всем он потешается, все высмеивает беспощадно, всех мистифицирует, даже самого себя помещая в ад!
Но заметим: «Записки домового» породили целое направление в нашей прозе — исследование парадоксов общества глазами умершего. Достаточно вспомнить «Между жизнью и смертью» Апухтина, «Сон смешного человека» Достоевского, «Смерть Ивана Ильича» Толстого.
Но заметим: возмутившая хулителей Сенковского фраза «…я без сомнения буду колесован или удавлен в темнице, без огласки, на небольшой, но весьма уютной машине» сразу же вызывает в памяти у каждого из нас и «Процесс» Кафки, и «Приглашение на казнь» Набокова.
Но заметим: Михаил Булгаков не уставал восхищаться портретами четырех разных чертей в «Большом выходе у Сатаны» и не скрывал, что кое-что в «Мастере и Маргарите» навеяно образами «брамбеусианы».
Хотели того современники или нет, но, играючи, как бы мимоходом, с улыбочкой, ухмылочкой, Сенковский составил реестр всех пороков общества — здесь и лихоимство, и казнокрадство, и низкопоклонство перед Европой, и чиновная сытость и тупоумие. Составил в формах причудливых, ирреальных, но ведь и впрямь «в России истина почти всегда имеет характер фантастический».
В последние годы жизни Сенковскому предстояло испытать еще один парадокс: сама фантастика ворвется в его бытие. Он будет биться над созданием «оркестриона» — огромного, вровень с двухэтажным домом музыкального колосса, долженствующего заменить целый оркестр. И потерпит незадачу, и разорится, и снова начнет поправлять дела, блеснув в «Сыне Отечества» фельетонами «Листки Барона Брамбеуса», пока в марте 1858 г. нежданная смерть не прервет стремительный бег его пера. Пера основателя русской парадоксальной фантастики.
Современникам казалось, что он воюет с ветряными мельницами. Никто, кроме него, не подозревал, что внутри этих мельниц беспощадно действует хитроумная система «из зубчатых колес, поршней и вертящихся камней», — система, олицетворяющая земное зло.
Одинокий стрелок победил в этой борьбе.
Но о его победе мы узнаём полтора столетия спустя.
Юрий МЕДВЕДЕВ
ПРИМЕЧАНИЯ
Произведения настоящего сборника даются в хронологической последовательности. В конце каждого произведения приводится в скобках дата его создания или, если таковая неизвестна, первопубликации (авторская датировка дается без скобок).
Текст печатается по изданию: Взгляд сквозь столетия. Русская фантастика XVIII и первой половины XIX века. М.: 1977. С. 130–214.
Текст печатается по изданию: Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса. М.: 1989. С. 139–186.
Текст печатается по изданию: Сенковский О. И. Собр. соч. СПб.: 1858. Т. I. С. 384–428.
Текст печатается по изданию: Сочинения Барона Брамбеуса… С. 334–378.
Текст печатается по изданию: Сочинения Барона Брамбеуса… С. 440–475.
Текст печатается по изданию: Сенковский О. И. Собр. соч. СПб.: 1858. Т. 3. С. 269–316.
Текст печатается по изданию: Сенковский О. И. Собр. соч. СПб.: 1858. Т. 3. С. 317–503.