Записки гадкого утёнка

Тут есть предел, которого нельзя переходить. Но где он? В заповедях? Встреча с Зиной ни одной заповеди не нарушила. Только мы сами сдвинулись с места — и для нескольких человек это было болезненно, мучительно. Я подсчитал, что примерно десять человек пострадало — одни больше, другие меньше. Не сумели приспособиться к новому положению ребята, мои пасынки. Один из воспитанников Зины был просто в отчаянии. Моя мама плакала, что я женюсь на калеке и не будет внуков. Подруга сказала, что раньше Зина ей помогала жить: была примером полноты жизни без счастья в браке — и ей этого примера сейчас не хватает. Зина стала как все… Зина вовсе не стала как все. Я не оторвал ее от Бога. Скорее наоборот. Вместе мы стали ближе к глубине жизни, чем каждый из нас по отдельности. И наша духовная жизнь была открыта для всех близких, — только сумей войти. Но тогда, в тот миг этой женщине слишком важна была форма жизни, а форма изменилась; и мнимая потеря стала для нее действительной потерей.

Больнее всего было то, что изменились мои отношения с пасынками. Весь год после смерти Иры мы жили вместе, примерно так, как могли бы жить с ней, и в мою комнату они приходили как к себе домой, в любое время дня и ночи. Присутствие Зины резко все меняло. Младший писал из армии Кузьме (Анатолию Бахтыреву), что остался бездомным. Старший то приходил, то исчезал. Зина пыталась привязать его, и временами это почти получалось, — но в конце концов так и осталось полу родством.

Так часто выходит, когда расходятся и сближаются взрослые люди, и дети вдруг теряют или получают новых отцов и матерей. Сперва я трудно срастался с Ледиком (со старшим мы сразу ладили), потом так же трудно отрывался от обоих; и им, наверное, было трудно. В конце концов, мы снова стали сближаться, уже через пропасть по-разному сложившихся жизней…

Что можно было тут сделать? Не жениться? Этого ребята от меня не требовали и не хотели. Им не помешала бы моя жена, если бы она стала еще одним товарищем в нашей компании; или оставалась где-то в стороне. Но Зина слишком напряженно жила. Сознательно она изо всех сил старалась мне помочь, но ничего не могла поделать с собственной природой. Поле тяготения, окружавшее ее, взламывало привычные отношения (за это ее еще в студенческие годы называли агрессором). Надо было войти в новую систему (изменив свою жизнь) или решительно обособиться, оторваться не только от нее, но и от меня.

Такие коллизии повторяются миллионы раз, и каждый раз встает тот же вопрос: где предел чужого страдания?

Как это ни странно, но мой беззаконный и внезапный брак с Ирой причинил меньше горя. Если не говорить о моих собственных муках, которыми я же и заплатил за свое счастье, пострадали только двое. Один — очень недолго, — пока я рубил гордиев узел. Как только совершился обмен, Виктор удачно женился. Его подруга во всем стала ему верной помощницей; и четверть века они прекрасно жили. Никогда ему не было бы так хорошо с Ирой, останься она с ним. Слишком много оставалось невысказанных взаимных упреков.

Ледик пострадал глубже: он потерял свое первое место возле мамы. Хотя она по-прежнему его горячо любила. И я никогда не мешал ей сознательно…

Можно ли было избежать этих невольных обид? До какой-то степени — да. Но в конечном счете — нет. Не только земное счастье — и счастье небесное, благодать, святость кого-то обижают. Начиная с Каина, обидевшегося на то, что Бог принял жертву Авеля. Софроний пишет, что подвижники на Афоне после двадцати — тридцати лет аскезы испытывают муки Каина, когда благодать приходит к соседу. Павла Александровича Флоренского мучило, что благодать приходит к неправославным; Сальери не мог вынести гения Моцарта…

Я не говорю об убийстве. Убийство — это редкость и крайность, переход через черту, преступление. Я говорю о том, что остается в скобках человеческого: о страдании, когда в наше пространство вторгается другой. Я был Другим, вторгшимся в пространство вокруг Зины, я отнял это пространство у нескольких человек. Зина была Другим, вторгшимся в пространство вокруг меня. Потом образовалось общее пространство, Зинины подруги полюбили меня, моя мама полюбила Зину… Но это было все впереди и не для всех. А пока все страдали. Возможность преображения в будущем, а боль — сегодня. Каин сегодня страдает. Может быть, если бы он не поддался первому порыву, то завтра радовался бы за Авеля, и Сальери ликовал бы, слушая музыку Моцарта. И афонские старцы, испытав преображение, исповедались бы перед Силуаном, что несколько лет отдали Сатане. Но все это требует преображения, благодати, а мир так устроен, что благодать не может прийти сразу ко всем. И потому даже благодать доставляет страдание.

Невозможно сделать шаг, чтобы кому-то не стало больно. Единственное, на что я способен, — это помнить о чужой боли и не идти на смертельную боль, не убивать душу. Я не мог бы подымать алые паруса, если бы Виктор глубоко любил Иру и страдал от любви, а не от трудностей развода. И даже через это мне было мучительно переступать, каждый шаг причинял мне самому боль, и я делал его, стиснув зубы. Всего не предвидишь и не рассчитаешь, но собственное страдание от страдания другого заложено в нас Богом; и эта пружина не дает нам стать демонами (беда, если вера в святость и справедливость Идеи парализует жалость).

Страдает раненый олень, А лань здоровая смеется. Для спящих ночь, для стражи день, — И так на свете все ведется. Шекспир. «Как вам это понравится»

Счастье сплетено со страданием и только в какие-то дни, часы, минуты бывает совершенным. Иногда это совершенство дается даром — белой ночью над Каргопольлагом. Иногда за счастье надо бороться. Иногда приходится жертвовать счастьем. Случаи отречения разработаны в любой этике. Но они не порочат идею счастья, умения быть счастливым и приносить счастье. Зина несколько раз рассказывала мне о потрясающем впечатлении, которое она испытала лет сорок тому назад, увидев, что ее подруга Лима счастлива просто так, ничего не имея; счастлива, потому что солнце светит, потому что деревья летом зеленые, а зимой белый снег. Она этому выучилась — а потом уже я учился у нее. Так же можно выучиться счастью любви. Сколько людей находит это счастье — и через месяц, через год его теряют. Отчего же не сказать, как я жил и не терял?

Старость, болезнь, смерть идут за нами следом. Но пока мы живы, воля к счастью может восстанавливать его — из пепла, из горя, из страдания, из смерти. И не в какое-то особое время, а в наше; и не на планете смешного человека, а здесь, — я был счастлив. И счастлив — сегодня. Хотя каждый день сталкиваюсь со страданием и страхом, и каждый день готов к смерти. И этот вечный поединок — не помеха счастью.

Мне хочется положить эти странички на чашу весов против стихов Блока, «что счастья и не нужно было, что сей несбыточной мечты и на полжизни не хватило…». Я не стыжусь, что мне этой реальности хватило на всю жизнь. Я не стыжусь, что в нашем общем углу она расправилась, и к ней, как к солнцу, потянулись со всех сторон за счастьем (см. «Сны», ч. 5, «В сторону Иры»). Что потом такой круг сложился вокруг Зининых стихов и Зининой елки. Я рад, что мне было кому служить, перед кем поставить себя на второе место.

Я вспоминаю путь к этому счастью: он сам был счастьем. Несмотря на боль — счастьем. Я не смотрю на прошлое с ужасом и содроганием; скорее со смесью радости и грусти. Радости, что дал расцвести хоть одному цветку; и грусти, что не смог обойтись без ошибок и грехов.

Сам Бог не сумел сотворить мир так, чтобы в нем не было страдания. Закончив день, он говорил: тов (хорошо!). Но звери и птицы пожирали друг друга, а люди убивали бездомных собак. И в каждой земле — как некогда в земле Уц — сидит на своем гноище Иов…

Люди спрашивали Бога, зачем это? И Бог ответил: Я страдаю вместе с вами. Я не мог иначе сотворить мир. И Мое ликование творца смешано с болью. И Мои муки на кресте — путь к воскресению. И вы должны быть подобны Мне и пробиваться через однообразие дней и обвалы бед, сквозь муки и смерть — и творить счастье. Вашими руками творю его Я. И снова, как в первые дни, говорю: тов — хорошо! Йом тов! — хороший день, праздник!

Апрель! Апрель мой!.. Утро года. Тот самый ранний нежный час, Когда уже не спит природа, а только приоткрыла глаз. И все «когда-нибудь», «когда-то» — еще нигде, еще в груди. Еще всецелость непочата, — все впереди! Все впереди! Так вот о чем звенят пичуги и пахнут клейкие листки во всех концах, по всей округе, наперекор и вопреки всей тяжести, всей боли нашей. Приказ очнуться ото сна! О, переполненная чаша души — священная весна! Доверенное сердцу знанье. О чем? О том, чем лес запах. Прорыв из глуби, Прорастанье… На этих вот земных руках — новорожденный мир. И надо не уронить, перенести всю тяжелеющую радость, всю тяжесть света во плоти. А те, которые не с нами? Весна, замолкли. Там, в груди, есть камень. Подымите камень! — Все впереди! Все впереди!