Записки гайдзина
Шрифт:
Доползем – увидим.
Передо мной стояла полная кружка. В ней плавали квасные пузырьки.
– С годовщиной! – Кирико подняла свою.
Мы чокнулись. Отпили по глотку. Из колонок лилось что-то бразильское.
– Ты пей, – сказала Кирико, – а я тебе расскажу, как со мной произошла сэкухара.
– Валяй, – кивнул я и отхлебнул еще.
Кирико побарабанила ногтями по стойке, собираясь с мыслями.
– Было собрание, – начала она. – Как это... «Общество друзей острова Бабалогу». Я первый раз пришла.
–
– Меня Кёко привела. Помнишь Кёко-сан?
– Не помню. А ее кто привел? Зачем вообще туда ходить? Там интересно?
– Нет, совсем не интересно. Набаба-сэнсэй рассказывает, какие они бедные, и потом деньги собирает. И больше ничего.
– Ну, и какой смысл туда ходить?
– Не знаю... Надо ведь чем-то заниматься... Общественная нагрузка должна быть... И еще там по-английски уметь надо.
– А если по-английски, то это важно и нужно, да?
– Ты сам все понимаешь... Нет у нас самобытности, вот мы и клюем на всякую чепуху.
Я чуть не поперхнулся.
– Опомнись, Киритян! – я даже стукнул кружкой по стойке. – Что ты такое несешь? На острове Бабалогу есть самобытность, а в Японии нет?
– А где она? Всё из Америки тащим, разве не видишь?
– Кто ж вас заставляет? Вы не тащите...
– Самобытности нет – вот и тащим. Посуди сам. Бейсбол – чья игра? Американская. А демократия?
– А сумо?
– Ну, разве что сумо...
– Дзюдо, икебана, чайная церемония, синтоизм...
– Ты бы еще сказал: «Его величество император».
– А что такого? Император тоже...
– Ой! – скривилась Кирико. – Ой, не могу! Вадитян подался в ультраправые!
– Никуда я не подался...
– Ты подался в сторону от разговора. Я рассказывала про сэкухару, а ты меня перебил. А я еще не сказала главного. Набаба-сэнсэй всех отпустил, кроме меня. И попросил отвезти его в ботанический сад. Он хотел посмотреть, как цветет леспедеца.
– Леспедеца цветет осенью, – сказал я. – Такие вещи надо знать.
– Правда? Значит, он меня обманул. Слушай дальше. Набаба-сэнсэй не водит автомобиль. Знаешь, почему?
– Наверное, у него на острове нет автомобилей. Или дорог нет.
– Все там есть. Он просто не умеет. Он же султан! Или принц, не помню. За него слуги всегда все делали, вот он такой и вырос, ничего не умеет.
– Что дальше-то?
– Я его привезла в ботанический сад. Пошли искать леспедецу. Он меня хочет за руку взять. Я ему говорю: «сэнсэй, плиз!». И не даю.
– Это уже сэкухара?
– Еще нет. Я главного не рассказала. Леспедецы нигде не видно, он меня завел в глухой угол, посадил на скамейку. Отдохнем, говорит. Я сижу, вся дрожу...
– Почему дрожишь?
– Страшно стало! Может, он людоед, я ведь не знаю, как там у них принято. А он увидел, что я дрожу, и намотал на меня шарф.
– Решил тебя погреть. Джентльмен.
– Какое «погреть»? Жара была. А он в шарфе – специально. Все подготовил. И пахнет шарф чем-то таким... Намочил его чем-то.
– Это у него духи такие. От него на работе тоже пахнет.
– Ничего себе
духи! Слезоточивый газ, а не духи. Сразу слезы потекли. Он увидел, хвать меня руками – «Кирико-сан! донт край! плиз!»... Что-то лопочет, я уже не слушаю, мне дышать нечем... Кошмар!– Уже сэкухара?
– Еще нет. Я еще не рассказала самого главного. Он этим вонючим шарфом стал мне слезы вытирать... А потом... Потом он меня...
– Ну?...
– Набаба-сэнсэй меня...
– Да что?!
– ...поцеловал...
Выдавив из себя это слово, Кирико впала в скорбное молчание. Бразильцы в динамиках уважительно притихли, лишь перкуссия тихо выстукивала какой-то сочувственный ритм. Я сделал три хороших глотка.
– Значит, леспедецу так и не нашли?
– Что?! – она подняла голову. – Ты о чем?!
– Киритян, мне все понятно, – сказал я. – Мне только непонятно, почему ты употребляешь слово сэкухара. По-моему, “sexual harassment” – это немножко не то.
– Почему?
– Потому что этот термин подразумевает служебную зависимость. Вот если бы ты была его студентка, или он твой босс...
– Так он и есть босс. Председатель Общества. А я рядовой член.
– Денег-то не платят в этом обществе. Даже наоборот – ты платишь!
– Это неважно. Это даже хуже. Я деньги плачу – а он пристает.
– В этом обществе тебя никто не держит. И никто не тянул. Вот скажи, зачем ты туда пошла? Всякие там Кёко-сан – это понятно, у них занятий других нет. Но ты-то зачем?
– Я тебе скажу, ты смеяться будешь...
– Не буду, обещаю.
– Я хотела проверить его ферменты. Он же из Меланезии, другая раса... Вдруг они там еще выносливее, чем белые? Вдруг они могут ведрами пить? Вот был бы ассистент!
Мне пришлось срочно задуматься о печальном, чтобы исполнить обещание.
– А что? – продолжала Кирико. – Ты меня бросил, никто не помогает, идеи гибнут... Я за любого иностранца готова уцепиться, лишь бы он пить умел.
– Думаешь, этот умеет?
– Не знаю. Теперь уже неинтересно. Мне теперь интересно, как использовать улику.
– Улику?
Кирико присела, загремела дверью сейфа, где хранилась выручка, достала и положила передо мной туго скатанный полиэтиленовый пакет.
– Я тогда убежала прямо в шарфе. Только в машине заметила. И решила не отдавать. Из него еще это не выветрилось. Понюхай.
Я раскатал пакет на стойке и осторожно приподнял одну ручку. Через секунду полчища знакомых феромонов отплясывали босанову у меня под носом.
– Говорю тебе, это такие духи, – сказал я, снова скручивая пакет и разгоняя феромоны ладонью. – Меланезийская парфюмерия.
– Хорошенькие духи! Такими духами тараканов морить. И вообще: тридцать градусов жары, а человек ходит в шарфе – это нормально?
– Наверное, у них на острове так принято. Все принцы ходят в шарфах.
– На острове, может, и ходят. А здесь это улика. Я вот думаю: сразу в суд подать или сначала по месту работы?