Записки из клизменной

Термист

Это человек особенных качеств и наглухо скованных душевных движений. Нет, не так: ЭТОТ человек был особенных качеств и наглухо запертых душевных движений.

Термисты – сотрудники ожогового центра.

Я не стану описывать условия и специфику работы. Это лишнее. Больные, бывает, лежат там годами. В стерильных камерах, на импортных песочных матрацах, подлаживающихся под формы тела, а когда начинаются перевязки и пересадки лоскутов… нет, достаточно.

По задумке, мы, студенты пятого курса, должны были побывать в ожоговом центре и посмотреть, как там идут дела.

Дела шли заведенным путем.

Нас встретил куратор: человек, о котором ходили легенды: во-первых, без содержания; во-вторых, сам он своими действиями не подавал к ним никакого повода.

Просто-напросто он был высок, худ, с волчьим лицом и повадками. Огромные редкие зубы, клешнеобразные лапы, абсолютная неспособность к улыбке. Голос покойного генерала Лебедя. Стиль общения – тот же. Что понятно: человек подневольный, военный, благо дело было в Военно-медицинской академии. Фантомас мог запросто и нервно топтаться в углу, прикуривая сигарету от предыдущей.

Он нисколько не истязал нас, не спрашивал, не гонял. Всем поставил зачет. Скупо и дозированно информировал, многое показывал. Мне стало понятно, что термистом я не стану никогда, хотя и так было ясно.

Однажды он рассказывал об объеме обожженной поверхности, при котором более или менее вероятно выживание. Ведь самый вред – не от самого ожога, а от того, что в кровь попадают продукты распада и, скажем, блокируют почки.

Он говорил, что половина – это очень плохо. Конкретнее говорил мало. Как изучишь, кому поставишь эксперимент?

Под занавес термист, щурясь и взвешивая каждое чеканное слово, произнес:

– Есть мнение, что у некоторых лиц может существовать определенное представление…

Он говорил о материалах опытов над заключенными, поставленных в нацистских – и не только, я думаю, хотя нам важнее было лес валить – лагерях. Я уверен, что термист располагал этими сведениями и пользовался ими.

Бог обращает ко Благу любое Зло. Не унывайте, граждане: этот грех, по-моему, смертный; я что-то забыл, приунымши.

Жора

Бывают ситуации, которые разрешаются мгновенно, бесповоротно и бездумно.

Например, лечь ногами к ядерному грибу.

Когда все ясно с первого взгляда.

Вроде укола заскорузлой любви.

Я заканчивал школу. Пришел домой и увидел отчима, выпивающего на пару с мужчиной неопределенных лет и столетий. Все, что я помню – грива седых волос и лицо, изборожденное следами всех мыслимых пороков, похожее от морщин на мошонку.

Они как раз чокались.

Сразу следом за мной явилась мать. С порога она басом заорала:

– Вон!!!

Отчим вскочил:

– Это же Жора… мы с ним в Тихвине… три года под одной шинелькой, на «скорой помощи»…

– Вон!!! – заорала мать.

Она что-то знала. И Жора что-то знал. Потому что растворился в секунду.

И отчим знал что-то.

Бородавка

Эту историю мне рассказал писатель Клубков и любезно позволил разгласить.

Было время, когда он подрабатывал санитаром в одной скромной больничке. И вот что произошло.

Шел по улице человек и ковырял себе бородавку на роже. Кто осудит? Кто запустит камнем?

И сковырнул.

Мгновенно, естественно, залился кровью, аки приготовляемый свин.

Народ переполошился, распереживался, а тут едет «скорая помощь», и публика перекрыла ей путь, чтобы остановить кровь.

Машина оказалась психиатрической.

Но мужичка взяли и отвезли в ту самую, простую больничку. Там его при виде такого дела немедленно поволокли в перевязочную.

А психиатрическая бригада присела на лавочку подождать. С ними никто не разговаривал.

С мужичком провозились около часа.

А потом хирург вышел в кровавом фартуке, посмотрел на них сверху вниз, руки в боки, прищуренно:

– Это называется – доктора! Кровь человеку остановить не могут!

Психиатр задохнулся от возмущения и парировал:

– Да вы сами с ним битый час возитесь!

– Ха! Да вы понимаете, каково это – остановить из бородавки кровь? Понимаете? Да что с вами разговаривать…

Говорят, что бородавки – расплата за былые кармические грехи. Раз речь о душе, то к психиатрии поближе, но…

Так и стояли друг против друга.

А ведь когда-то, быть может, по юности, над одним трупом засиживались…

Скорняк

Я не мог пройти мимо этого эпизода, и наверняка данная сцена уже где-то звучала, но она вдруг предстала передо мной во всем волшебстве восстановленного мгновения. Опишу, как опишется – давнее, студенческое, акушерское.

Меня – как и всех, зачем-то это было нужно, хотя нас и близко не подпускали ни к чему, и никому мы не были нужны – заставили дежурить сутки в акушерской клинике. Наступил мой черед.

Солнце садилось; я шел по пустынному коридору роддома: в этом крыле почему-то не было клиентуры, и стояла мертвая тишина. Ни писка, ни визга, ни схваток.

Не знаю, зачем я там шел.

Дверь в одну палату была распахнута, внутри что-то происходило.

Я, выделяясь беловатым пятном в коридорном полумраке, остановился и посмотрел.

Все в той же тишине, абсолютно беззвучно, шло рутинное действо.

Виднелись чьи-то неподвижные ноги, расставленные по стойке смирно.

Между ног на табуреточке сидел, выпятив губу. молчаливый, толстенький, низенький доктор в съехавшем колпаке и в очках. И зашивал.

Он молчал, и она молчала, тоже стараясь выпятить губу. Между ними существовала договоренность – возможно, о зашивании всего и вся наглухо. Опять же: ни писка, ни визга, ни схваток.

Казалось, он пришивает пуговицу к рубашке. Или выполняет какое-то другое, скорняжно-портняжное поручение.

Он даже не посмотрел в мою сторону. Во всей его позе, в каждом взмахе иглы читалась абсолютная безнадежность и усталость от ежедневных чудес чадорождения.

Тертый масон, бессменный каменщик, хранитель таинств.