Записки капитана флота

При наставшем тогда благополучном ветре приказал я сделать сигнал сняться с якоря. Пред сим Такатай-Кахи просил меня, чтоб я позволил его матросам приехать осмотреть наш корабль. С согласия моего они все по очереди у нас перебывали, любопытствовали знать употребление каждой новой для них вещи, особенно поражала их наша оснастка; смелые лазили на марсы, а отважнейшие даже на салинг. Я приказал сводить их в мою каюту. Войдя в нее, делали они такие же знаки почтения, как бы я сам в ней находился. Там поднесли им из серебряной чарки русской водки, отчего они сделались еще смелее и веселее, начали знаками объясняться с нашими матросами, пленялись суконным нашим одеянием, светлыми пуговицами и цветными шейными платками, которые выменивали у наших матросов на свои японские безделицы. Такатай-Кахи, увидев на шканцах несколько порожних бочонков, предложил наполнить оные водою со своего судна, тотчас его матросы забрали все наши пустые бочонки и привезли их наполненные хорошею свежею водою. Приятно было видеть людей, почитавшихся за несколько часов нашими врагами, в таком с нами дружестве. Сии добрые японцы, простившись с нами, поехали на свое судно с песнями.

К вечеру шлюп и бриг «Зотик» пошли в море, а из селения тотчас открылась со всех батарей пальба из пушек ядрами. Там, вероятно, заключили, что мы вступили под паруса с тем, чтобы приблизиться к селению с неприятельским намерением. По причине весьма дальнего расстояния такая пустая пальба ничего кроме смеха не могла в нас возбудить, чему также и японский чиновник много смеялся, говоря: «Кунашир – худое место для русских, Нагасаки лучше». За противным ветром мы простояли следующий день в проливе на якоре расстоянием от селения не меньше пяти миль и нарочно смотрели в зрительные трубы, не возвратится ли к японскому судну посланная пред сим в селение и там задержанная байдара. Но начальник судна сказал: «Пока российский корабль не уйдет совсем из виду острова, байдара будет оставаться задержанною в селении».

11 числа сентября оба судна снялись с якоря и стали лавировать, взявши курс прямо на полуостров Камчатки. На сем переходе мы много потерпели от жестоких бурь, которые в такое позднее время года бывают здесь весьма опасны, как и во всех местах, под большими широтами лежащих. А 12 числа находились мы в крайней опасности, одна лишь только рука провидения могла нас избавить от конечной гибели. Около полудня в тот день начал дуть жестокий ветер, который впоследствии превратился в ужасную бурю; тогда была у нас под ветром гряда низменных островов, лежащих между Матсмаем и Чикотаном. Казалось, что шлюп хорошо выдерживал большие паруса, и мы имели изрядный ход. Не взирая однако ж на сие нас приметным образом прижимало течением к помянутым островам. Мы не надеялись отстояться на якоре при великом волнении, шедшем по направлению ветра с открытого океана между островами Кунаширом и Чикотаном, и были в самой крайней опасности потерпеть кораблекрушение.

С каждою минутою видели, замечая по лоту, приближение свое к опасным низким островам. К трем с половиною часам пополудни глубина от 18 сажень уменшилась до 13, нас несло боком к оным островам. В сем бедственном положении решились мы прибегнуть к последнему средству для отвращения гибели – стать на якорь, что мы и сделали. Но как якорь не задержал, то на глубине, уменьшившейся еще на 2 сажени при песчаном с каменьями грунте, бросили другой якорь. Несмотря на сие шлюп против жестокого волнения стоял бортом, и якоря тащились по дну. Тотчас спустили стеньги и все реи вниз. К великому счастью нашему, после сего якоря забрали и шлюп остановился на двух якорях. Таким образом провидению угодно было во второй раз спасти нас от очевидного бедствия.

Начальник японского судна, живший со мною вместе в каюте, доставлял мне удобный случай почасту с ним объясняться. Долго я домогался узнать от него об участи капитана Головнина. Он вслушивался со вниманием в чин и фамилию и всегда отвечал: «Не знаю». Ведая, сколь мало внятны русские фамилии для японского слуха, старался я разным образом фамилию Головнина изворачивать и наконец приведен был в величайшую радость, когда он со мною повторил в восторге: «Ховорин!» «Я слышал, – продолжал он, – что он также находится в Матсмае. Японцы почитают его российским данмьио, т. е. первостатейным чиновником». И после добрый мой японец стал описывать, как ему пересказывали видевшие Головнина японцы: что он высокого роста, важного вида, не так, как капитан Мур веселого, и не любит курить табак, хотя определено давать ему самого лучшего. «Мур же, – говорил он, – любит курить трубку и довольно хорошо разумеет японский язык».

Столь совершенное описание отличительных качеств наших соотчичей освободило нас от всякого сомнения, и мы благодарили провидение, пославшее нам в японце сем радостного вестника. Сверх сего восхищался я и тем, что не покусился на произведение отчаянного предприятия против японцев, внушенного мне ложными и злонамеренными объявлениями Леонзайма о наших пленных. Я узнал, что пленник наш всякой год ходил на остров Итуруп, отвозя туда разные товары из Нифона, а оттуда возвращался с грузом рыбы, но для меня весьма было удивительно, что он не знал Леонзайма. Полагая, что может быть, неправильно произносимо было мною его имя, я показал ему в записной моей книжке собственною его рукою написанное его название и место его рождения – город Матсмай.

Он, прочитав, весьма явственно сказал, что купца такого имени на Иткрупе никогда не бывало, что он знает нынешних и бывших хозяев оного острова, и пересказал мне их имена. Тогда вздумал я повторить все присвоенные Леонзаймом имена, как то: Нагачема, Томогеро, Хородзи. Такатай-Кахи, остановясь наконец на последнем, с удивлением и смехом воскликнул: «Хородзи знаю. И он называл себя в России оягодою [93] ?» – «Да, – отвечал я ему, – мы также от него слышали, будто бы он обладал великим имением». – «Да он никогда не имел и простой байдары, – возразил мой японец, – его звание у прежних хозяев было батиин, т. е. смотритель за рыбными промыслами; и как он умел хорошо писать, то и отправлял все письменные дела; уроженец он княжества Намбу, а не Матсмая, и женат на дочери мохнатого курильца».

93

По-нашему – земский исправник или начальник над курильцами.

Произнеся последние слова с презрением, он сделал знак рукою по своей шее для показания, что Леонзайму за присвоенное звание японского чиновника, если узнают в Японии, отрубят голову. Такое нечаянное открытие о самозванце Леонзайме обнаружило мне то, что посылаемые от нас на берег к начальнику острова японцы действовали, вероятно, по его коварным наставлениям в удовлетворение его мщению. Впрочем, невозвращение японца с письмом и уход сопровождавшего Леонзайма в селение я неправильно приписывал, как ныне оказывается, боязни его возвратиться на шлюп. По объяснению начальника японского судна, законом запрещается подданных Японии, бывших более одного года в чужой земле, по каким бы то ни было случаям допускать по возвращении их в отечество к своим семействам, а отсылаются они в Эддо для исследования их поведения, где, как мы полагали, и остаются большею частью на всю жизнь, лишенными всей надежды жить вместе со своими домашними. Наши японцы пробыли в Камчатке один только год, следовательно, уход их надлежит приписать сей только одной причине.

Отплыв от бурных японских берегов, мы на высоте Курильских островов, находясь в виду пролива Буссоль, названного по имени фрегата знаменитого мореплавателя Лаперуза, воспользовались случившеюся ясною, довольно приятною погодою для определения некоторых мест астрономическими наблюдениями. Мы нарочно проходили сим обширным проливом в Охотское море и, обозрев западную часть нескольких островов, к северу от сего пролива лежащих, вышли опять в восточный океан новым проходом между островами Райкоке и Матау. Не находя его названия ни на каких морских картах, мы наименовали его проливом Головнина в честь нашего несчастного капитана, бывшего предметом наших плаваний по сим морям.

22 сентября открылись высокие сопки (погасшие вулканы) Камчатского полуострова, вершины коих покрыты уже были снегом. Но на низменных местах оттенялась еще приятная для глаз зелень, и температура воздуха была довольно теплая. Наш Кахи признавался, что в плаваниях его к островам Итурупу и Урупу случалось ему видеть в это время года на берегах более снегу, и холод бывал ощутительнее. Приближаясь с благоприятным ветром ко входу в Авачинскую губу, мы льстились надеждою в следующий день войти в Петропавловскую гавань. Но переменившийся ветер прямо с берегу удалил нас в море, и мы после величайших трудностей, быв в третий раз весьма близко к берегу, в одну мрачную ночь едва было не претерпели кораблекрушения.

Не прежде 3 октября вошли мы в гавань. Здесь нашли мы три судна: одно было охотский транспорт, пришедший из Охотска с провиантом; а другие два, под американскими флагами, принадлежали гражданину Соединенных Американских Штатов господину Добеллу. На обоих сих судах груз, принадлежавший оному же господину Добеллу, положен был частью в Кантоне, частью в Манилле, куда они заходили на пути своем из Кантона в Камчатку. На одном из сих судов и сам господин Добелл прибыл в звании капитана с благонамеренными видами восстановить давно желанную для здешнего края с Китаем и другими изобильными соседственными странами торговлю.