Записки капитана флота

Бумага господина Рикорда была написана учтиво и в пристойных выражениях, без всякого унижения. Напротив, упомянув, что покуда не дано ему будет удовлетворительного ответа, не оставит он гавани, показал он некоторую нужную в подобных случаях твердость.

Другая бумага была письмо господина Рикорда ко мне, в котором, извещая меня о своем прибытии в Кунашир, прописывает, что послал он к начальнику острова бумагу на русском языке с японским переводом касательно цели его прибытия, и что он в надежде и страхе ожидает ответа; между тем он не знает, жив ли я, и просит, буде японцы не позволят нам отвечать ему, то чтобы письмо его на той строке, в которой находится слово «жив», я надорвал и возвратил с посланным от него на берег японцем. Читая письмо от моего сотоварища по службе и искреннего друга, я был весьма тронут, да и господин Мур не мог скрыть своих чувств и с сей минуты стал со мной говорить ласковее и по-дружески.

По желанию японцев мы перевели им оба сии письма словесно, а потом велели они нам списать с них копии, которые мы по их же требованию взяли с собой, чтобы перевести их вместе с Кумаджеро письменно на японский язык, а оригиналы оставили они у себя.

Новость о прибытии нашей «Дианы» обрадовала всех моих товарищей. Письма господина Рикорда ясно показывали, что правительство наше не намерено принимать никаких насильственных мер, но желает миролюбивыми средствами убедить японцев в их ошибке, однако мы пребывали между страхом и надеждой, не зная, как японцы поступят. Мы просили их о позволении написать к господину Рикорду хотя одну строку, что мы живы. Они обещались доложить губернатору, но после сказали, что губернатор без предписания из столицы не может на это согласиться. Мы старались узнать от переводчика и от караульных, как японцы обходятся с нашими соотечественниками в Кунашире и дали ли они им какой-нибудь ответ, но они отзывались, что точно этого не знают, а думают, что дело идет хорошо. Между тем бумаги были переведены и тотчас отправлены в Эддо, а какое повеление послано к кунаширскому начальнику, нам не сказывали. Переводчик же Кумаджеро скоро после сего в разные дни нас известил, что господин Рикорд пришел не с одним судном, а с двумя, из коих одно о трех мачтах (это была «Диана»), а другое о двух, и что он спустил четверых японцев на берег одного после другого.

Эта последняя новость не предвещала доброго и крайне огорчила нас; она показывала, что японцы не дают никакого ответа господину Рикорду, а потому он и посылает к ним людей их одного после другого. В сие время господин Мур рассудил с нами помириться и прислал в книге под видом, что посылает оную ко мне для чтения, записочку, коей уведомил, будто один из стражей сказал ему за тайну, что на одном из наших судов 80 человек экипажу, а на другом – 40 и 4 женщины.

Наконец около 20 сентября пришли к нам два чиновника (шрабиягу) и сказали, что губернатор приказал им объявить нам об отбытии из Кунашира наших судов, которое последовало за несколько дней пред сим (по нашему расчету, они должны были уйти 10 или 11 сентября), и что писем ни к японцам, ни к нам не оставлено, иначе они тотчас бы их нам показали. Помолчав немного, чиновники продолжали, что суда наши остановили одно японское судно, шедшее с острова Итурупа в Кунашир, и взяли с него пять человек людей, которых и увезли с собой, и потому спрашивали они нас, с каким намерением наши суда это сделали. «Не знаем, – отвечали мы, – но думаем, что они хотят точно узнать об нашей участи, почему и взяли с собой несколько японцев, которых, верно, на будущий год привезут назад». – «Это правда, мы и сами так думаем!» – отвечали чиновники и ушли от нас.

Весть сия нас очень опечалила, а особливо потому, что мы не знали, каким образом наши суда взяли японцев: всех ли они забрали с судна, сколько их там осталось, то есть пять человек (когда Хвостов брал на Сахалине японское судно, то все люди с оного побросались в воду и пустились вплавь к берегу, кроме четверых, спрятавшихся внизу, которых он и взял; почему мы опасались, не то ли самое и теперь случилось) или более их на судне было, но прочие господином Рикордом оставлены; также неизвестно было нам, каким образом наши соотечественники с ними поступили и что сделали с японским судном.

Более всего нас беспокоили ответы переводчика и караульных, которые всегда отзывались незнанием, когда мы спрашивали их об обстоятельствах сего дела; а двое из караульных не могли скрыть своей против нас ненависти и угрожали матросам, что мы никогда не возвратимся в Россию за взятие русскими их судна.

Наконец господин Мур сообщил мне посредством записочек, присланных в книгах, следующие известия, слышанные им от одного из караульных, который был болтливее других (у нас всегда сидели по два сторожа, а у господина Мура по одному; от сего происходило, что нам они не могли открыть никакой тайны), прося, чтобы я не все объявлял моим товарищам, дабы их не опечалить. Первое он нам сообщил, что по прибытии наших судов в Кунашир японцы часто начинали с крепости стрелять в них ядрами, но как ядра не доставали, то наши и не отвечали им, а наливали покойно воду. Когда же появилось идущее в гавань японское судно, то с наших судов посланы были шлюпки овладеть оным, причем несколько японцев от страха бросились в воду, из коих шесть человек утонули. После мы узнали достоверно, что девять человек потонули при сем случае. Наши, завладев судном, перевязали всех бывших на нем, но, узнав, что мы живы, тотчас их развязали, стали с ними обходиться ласково, одарили разными вещами и отпустили судно, взяв с него с собой пять человек японцев.

Второе известие господина Мура состояло в том, будто японское правительство, поймав курильцев (товарищей Алексея) и узнав от них, что они были посланы русскими для высматривания их селений и крепостей, определило отрубить им головы как шпионам, но великодушный губернатор Аррао-Тадзимано-ками представил своему правительству, что наказать смертью сих несчастных людей, не имеющих своей воли, а единственно слепо повинующихся русским, которые за ослушание, может быть, лишили бы их жизни, будет японцам стыдно и грешно, почему вместо казни предлагал отпустить их, одарив разными вещами. Правительство уважило сей человеколюбивый совет и повелело поступить по оному.

Весть сия не соответствовала сделанному нам от японцев формальному объявлению, что по их законам иностранцы не наказываются. Но тут дело другое: японцы, вероятно, считают и наших курильцев некоторым образом им принадлежащими, но не делают формального на то притязания, опасаясь войны с нами, а может быть, караульный ложно объявил господину Муру. Спросить же переводчиков о справедливости сего было невозможно, ибо у них тотчас начались бы розыски, от кого мы это слышали. Сколь много происшествия сии нас ни тревожили и сколь ни огорчались мы, видев твердое намерение японцев не вступать с нами ни в какие переговоры, но хорошее обхождение наших соотечественников с японцами, взятыми на их судне, очень много нас утешало.

На вопросы наши, что говорят привезенные из России японцы, переводчик Кумаджеро уверял нас, что они подтверждают наши слова, притом сказал он нам, что один из них есть тот, которого Хвостов увез с острова Итурупа (в бумагах господина Рикорда сего упомянуто не было), по имени Городзий. В бумаге же господина Рикорда назван он матсмайским купцом Леонзаймом (нам прежде еще, тотчас по прочтении бумаг господина Рикорда, японцы говорили, что купца сего имени никогда в Матсмае не бывало, и он должен быть из какого-нибудь другого места), потому что он, неизвестно по какой причине, счел за нужное обмануть русских, назвав себя купцом и переменив имя. Настоящее же его звание было на Итурупе досмотрщика над рыбной ловлей одного купца, а товарищ его, взятый Хвостовым в одно с ним время, при побеге из Охотска объелся китового мяса и умер. Его же поймали тунгусы и возвратили русским.

Уверение Кумаджеро, что возвращенные из России японцы говорят согласно с нами, подтвердилось в мыслях наших еще следующим обстоятельством: губернатор приказал сшить нам шелковое платье, хотя мы и не имели в нем нужды (японцы, узнав, что один из наших матросов был портной, стали давать нам только материи, чтоб мы шили платье по своему желанию; для легкости мы предпочитали покрой матросских брюк и фуфаек всем другим); из сего мы заключили, что японцы хорошо отзываются о наших соотечественниках.

Вскоре после сего господин Мур сообщил нам, что губернатор умер, но японцы, по законам своим, хранят смерть его в тайне до известного времени, о чем дня через два и один караульный, семидесятилетний старик, проговорился, но, вспомнив свою ошибку, просил нас никому из японцев о сем не сказывать. Смерть его немало нас опечалила, ибо все уверяли, что он был человек добрый, да и к нам хорошо расположен.

В половине октября меня и господина Мура повели в замок, где два старших городских начальника в присутствии двух или трех других чиновников, показав нам русское письмо, сказали, что оно было отдано на нашем судне одному из японцев, который, просушивая свой халат, выронил оное, и что недавно нашли его, почему прежде нам и не показывали, а теперь желают, чтоб мы его прочитали и перевели.

Мы видели увертку японцев и знали настоящую причину, почему письма сего они нам прежде не показывали: они не смели этого сделать без предписания из столицы. Я сказал им, засмеявшись: «Понимаю, понимаю сему причину». Тогда и японцы вместе с переводчиком стали смеяться над уловкою, какой старались извинить себя.

Письмо сие было писано от господина Рудакова, одного из офицеров, служивших на «Диане», к господину Муру. В нем, во-первых, он его извещал, что японский начальник в Кунашире в ответ на письмо господина Рикорда посланному с оным японцу велел возвратиться на шлюп и сказать, что мы все убиты; почему они решились начать неприятельские действия, из коих первое было взятие судна, на котором находился начальник десяти судов. Он был не только начальник, но и хозяин сих судов, богатый купец, а притом человек необыкновенного ума и честности, и потому пользовался отличным почтением своих соотечественников. Даже самые вышние чиновники оказывали ему уважение, вообще же он был любим всеми теми, которые его знали. А что господин Рикорд и другие бывшие с ним офицеры приняли его сначала за чиновника, то это немудрено, ибо такие почтенные люди, каков был сей человек, в отдаленных местах носят саблю и кинжал, наравне с людьми военными.