Записки капитана флота

Как бы то ни было, только японцы стали строго за ним примечать. Даже когда он спал, закрывшись одеялом, один из караульных сидел подле него и слушал, дышит ли он; когда же не мог ничего слышать, тотчас открывал одеяло и смотрел; то же делали караульные и при смене. Такая осторожность не покажется излишней, когда мы вообразим, что если бы кто из нас умертвил себя, то не только внутренней страже и оставшимся в живых нашим товарищам была бы большая беда, но и наружному караулу, который не имел права даже и входить к нам, было бы не без хлопот. Вот как строги и чудны японские законы!

Осторожность японцев отняла у господина Мура все способы покушаться на жизнь свою. Тогда он позабыл себя до такой степени и впал в такое ужасное заблуждение, что стал употреблять различные средства, чтоб запутать начинающиеся переговоры между японцами и нами. На сей конец начал он им советовать, чтоб по прибытии к ним наших судов потребовали японцы от них пушки и другое оружие в залог за увезенную Хвостовым японскую собственность и держали бы их у себя, доколе правительство наше не доставит к ним оставшихся в целости японских вещей, а за потерянные не сделает приличного вознаграждения. Но японцы такого совета не уважали, говоря, что если наше правительство известит их, что поступки русских судов были самовольны, то японскому государю неприлично требовать вознаграждения от другого великого монарха за убытки, таким образом причиненные, притом частные люди, потерпевшие от сего, давно уже от своего государя получили вознаграждение за все их потери.

Господин Мур, видя, что ни один из его планов не удается, предался отчаянию: по нескольку дней сряду он ничего не ел, а иногда уже съедал один за пятерых. Сколько мы ни уговаривали его не печалиться и быть покойным, но никакие доводы, никакие убеждения не могли над ним подействовать. Я, с моей стороны, также не был покоен: равнодушие японских переводчиков, с каким они слушали столь важные объявления господина Мура, для меня было непостижимо; оно нимало не соответствовало прежнему их любопытству, когда, бывало, услышав от нас какую-нибудь новую безделицу, тотчас привязывались и старались узнать всякую подробность, к оной принадлежащую.

Сему я полагал три причины, но был в нерешимости, какую из них принять за истинную. Во-первых, думал я, что японцы действительно принимают господина Мура за сумасшедшего, которого слова не заслуживают ни малейшего внимания. Во-вторых, что, донеся правительству об исследовании ими нашего дела основательно и до конца и получив за труды свои награду, опасаются они представить, что вновь открылись важные обстоятельства, дабы по строгости и странности японских законов не навлечь тем на себя беды. Наконец, думал я, не притворяются ли они, что не уважают слов господина Мура, с намерением, как то я выше говорил, удобнее обмануть и взять других наших соотечественников.

Хотя мы и не полагали, чтоб Теске был способен лицемерить перед нами таким коварным образом, но, с другой стороны, рассчитывали и то, что кто, повинуясь вышней власти, исполняет свой долг, тот, что бы он ни делал, не поступает коварным образом, ибо тогда уже коварство относится к тому, кто повелел оное употребить, а японское правительство, по словам самих же японцев, на все способно. Впрочем, как бы то ни было, мы не могли ничего предпринять и должны были ожидать терпеливо развязки сей пьесы.

10 мая принесли к нам черновую нашу записку, которая должна быть отправлена в порты для доставления на наши суда; она была в столице и утверждена правительством, следовательно, теперь ни одной буквы нельзя было в ней переменить; почему мы, списав с нее пять копий, подписали, а японцы в тот же день отправили оные куда следовало. Вот подлинное содержание сей записки:

«Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Матсмае.

Мая 10-го дня 1813 года.Василий Головнин. Федор Мур».

Господин Хлебников не подписал сей записки по причине болезни, коей он был одержим.

Время года уже настало такое, когда мы со дня на день должны были ожидать прибытия наших судов, и как по письму господина Рудакова мы думали, что они придут прямо в Матсмай, то всякий крепкий ветер меня немало беспокоил. Я опасался, чтоб при туманах, сопутствующих восточным ветрам в здешних морях, не претерпели суда наши кораблекрушения. В мае, июне и июле месяцах в других частях северного полушария стоят самые приятные погоды и дуют легкие ветерки, но здесь в сие время года весьма часто бывают бури с туманом и дождем. Я, и на море будучи, едва ли с такой точностью наблюдал погоды, как здесь, и записывал их. Следующие мои замечания могут показать, каково бывает лето в здешнем краю. 30, 31 мая и 1 июня сряду дул жестокий ветер с восточной стороны при тумане и дожде; 15, 16, 17 и 18 июля стояла точно такая же погода. Сверх того, иногда по суткам и по двое ветер крепко дул, и всегда от востока.

В ожидании наших судов японцы дали нам материи, чтоб мы сшили себе новое платье, говоря, что если понадобится нам ехать на оные, то им будет стыдно, когда они отпустят нас в старом платье. Нам троим дали они прекрасной шелковой материи на верх и на подкладку и вату, а матросам бумажной материи момпа, о которой я выше упоминал; Алексею же они сами сшили японский халат.

Наконец 19 июля сказали нам что за 9 дней пред сим японское судно, стоя на якоре у одного из мысов острова Кунашира, увидело прошедший мимо его к кунаширской гавани русский корабль о трех мачтах, тотчас снялось с якоря и прибыло с сим известием в Хакодаде. А 20 числа японцы получили официальное донесение о прибытии «Дианы» в Кунашир, но о дальнейшем содержании оного они нам ничего не объявляли. На следующий же день переводчики спросили меня по повелению своих начальников, кого из матросов хочу я послать на наш корабль. Не желая преимуществом, оказанным одному, огорчить прочих, я сказал: «Пусть сам Бог назначит, кому из них ехать», – и предложил жребий, который пал на Симонова; потом велел попросить начальников, чтобы с ним вместе отправили они Алексея. На сие они согласились и велели им сбираться, а меня и господина Мура в тот же день призывали в замок, где оба гинмиягу в присутствии других чиновников формально нас спросили, согласны ли мы, чтобы сии два человека ехали на корабль. Я изъявил мое на это согласие, а господин Мур молчал. После сего Сампей нам сказал, что он сам едет в Кунашир для переговоров с господином Рикордом, и обещал стараться привести дело к счастливому окончанию, дав слово притом иметь попечение об отправляющихся с ним наших людях; с тем он нас и отпустил.

22 июня меня и господина Мура опять позвали к начальникам в крепость, где показали нам полученные от господина Рикорда бумаги: одно письмо к кунаширскому начальнику, а другое ко мне. В первом извещает он японцев о своем прибытии к ним с миролюбивыми предложениями и что соотечественники их – Такатай-Кахи и два матроса, взятые им в прошлом году, ныне привезены назад, но двое японцев и курилец умерли в Камчатке от болезни, невзирая на все старания, какие были употреблены для сохранения их жизни. Впрочем, господин Рикорд думает, что Такатай-Кахи, умный и достойный человек, может уверить японское правительство в истинном к ним расположении русских и понудит оное возвращением нас отвратить неприятности, могущие в противном случае последовать, и что в надежде на добрые качества и миролюбие японцев он будет ожидать ответа. В письме ко мне господин Рикорд, извещая нас о своем прибытии, просит, если можно, чтобы я ему отвечал и уведомил его, здоровы ли мы, в каком находимся состоянии и проч.

Содержание сих писем показывало, что они были писаны прежде, нежели господин Рикорд получил японскую бумагу, для него заготовленную, что привело нас в немалое изумление, ибо японцы уверяли, что приказано тотчас при появлении у их берегов русского корабля отправить на него с курильцами помянутую бумагу. С обоих сих писем, следуя прежнему порядку, списали мы в присутствии чиновников копии, которые, взяв с собой, в тот же вечер перевели, а на другой день оригиналы и переводы японцы послали в столицу.

Сампей и Кумаджеро 24 числа отправились на судне в Кунашир, взяв с собой Симонова и Алексея. Первому из них с самого дня его назначения и по сие число при всяком случае я твердил, что он должен говорить на «Диане» касательно укреплений, силы и военного искусства японцев: как и в каком месте, если обстоятельства заставят, выгоднее на них напасть и прочее. Он, кажется, все хорошо понял, и я доволен был, что, по крайней мере, мог сообщить нашим соотечественникам многие важные сведения. Однако я крайне ошибся. После открылось, что, не доехав до «Дианы», Симонов все позабыл и, кроме некоторых несвязных отрывков, ничего не мог пересказать.