Записки Клуба Лазаря

Затем Брюнель в последний раз взмахнул свободной рукой, подав сигнал Диксону, который вернул рычаг на прежнее место. Машина стала постепенно замедлять ход. Сердце Брюнеля тоже стало успокаиваться, и через некоторое время я едва мог ощутить его биение.

Отпустив мою руку и не сказав ни слова, Брюнель стал подниматься на свет божий. Я жадно вдохнул прохладный воздух, чтобы немного смягчить пересохшее горло. Сначала я думал лишь о том, как бы поскорее вернуться на берег, но вскоре хладнокровие опытного врача вернулось ко мне.

Мне хотелось поскорее отвести Брюнеля в каюту, чтобы обследовать его состояние после сердечного приступа, который он, по всей видимости, перенес. Но не успел я настоять на этом, как к нам приблизился человек, показавшийся мне смутно знакомым. Брюнель, который каким-то чудом еще держался на ногах, заговорил с ним. По оборудованию, которое принес с собой этот человек, я узнал в нем фотографа, снимавшего Брюнеля во время неудачного спуска корабля. К моему изумлению, инженер снова согласился позировать перед трехногой камерой. Позади него из палубы поднималась одна из труб парохода, ее холодная, покрытая заклепками поверхность должна была послужить фоном для, вероятно, последнего портрета Брюнеля.

Глядя на то, как он стоит, ссутулив плечи, с утопающим в воротнике подбородком и, словно призрак, смотрит на мир, я вспомнил разговор с Броди, когда мы обсуждали состояние здоровья Брюнеля. Кажется, он говорил, что Брюнель был неразрывно связан со своими машинами. Там, в машинном отделении, мне показалось, что его сердце билось в унисон с работой двигателя, ускоряя и замедляя ход вместе с ним.

И все же я склонялся к тому, что этот человек просто загнал себя до полусмерти.

Пытаясь отогнать мрачные мысли, я посмотрел, как Брюнель снял шляпу и взял в руку. Фотограф исчез под своим покрывалом, убрал крышку с объектива, сосчитал до восьми и запечатлел изображение Брюнеля на стеклянной пластине.

— Спасибо вам, мистер Брюнель, — сказал он, выбираясь из-под покрывала.

Инженер хотел надеть шляпу, но она выскользнула у него из руки, ударилась о палубу и покатилась. Не успела она остановиться, как ее хозяин сам рухнул на палубу прямо на нее. Я склонился над ним, развязывая галстук и ослабляя воротник.

Брюнель пришел в себя, но его состояние вызывало тревогу. Исполняя обязанности частного врача. Броди настоял на том, что будет лечить Брюнеля в его собственном доме на Дюк-стрит, а не в больнице. В первый раз после болезни отца я так переживал за моего пациента и был даже рад, что не мне поручили заботу о его самочувствии. Здоровье Брюнеля было серьезно подорвано, однако подлинной причиной его приступа стало сильнейшее потрясение, которое он пережил в результате удивительного события. Он словно хотел, чтобы я был с ним до конца, но так и не смог вырваться из тисков, в которых двигатель держал его сердце. Впрочем, у меня не было времени для воспоминаний. Броди, как всегда, стал возмущаться, когда его пациент попросил сигару, с трудом шевеля губами, наполовину пораженными параличом, который полностью обездвижил левую сторону его тела. Пока Броди отчитывал его, я пытался утешить Мэри — многострадальную супругу нашего пациента.

Я никогда прежде не встречал миссис Брюнель, но решил, что она достаточно сильная женщина, чтобы знать правду, однако ничего не рассказал ей о происшествии в машинном отделении. Она приняла все с выражением усталой неизбежности на лице. Без сомнения, ей уже не в первый раз приходилось становиться свидетельницей того, как ее супруг оказывался на грани гибели из-за своей работы.

Броди пригласил меня к кровати больного. Брюнель звал меня.

— Я хочу… — прохрипел инженер, едва выговаривая слова искривленным ртом, — хочу, чтобы вы были на корабле, когда он отправится в плавание. — Он замолчал, чтобы отдышаться. — И проследили за всем.

— Но, Изамбард, я хирург, а не инженер.

— Вы знаете людей, Филиппс, знаете их повадки. Я хочу, чтобы вы последили за нашим другом Расселом.

Я посмотрел на Броди, который стоял по другую сторону кровати.

— Изамбард, у меня есть обязанности в больнице.

Брюнель бросил взгляд на своего врача — его глаза мерцали, как горевший в снегу костер.

— Уверен, это можно уладить.

Броди молча кивнул.

— Хорошо. Тогда я поплыву на вашем большом ребенке.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

На следующий день после того, как с Брюнелем случился удар, я снова был на палубе «Великого Востока», когда он отплыл по реке в сторону Северного моря и Ла-Манша. Перед отъездом я еще раз справился о здоровье Брюнеля, и Броди сообщил мне, что его состояние оставалось стабильным, но пока не было никаких признаков улучшения. Броди боялся, что, даже если инженеру удастся оправиться, паралич не пройдет до конца дней.

Снова почувствовав запах денег, судовладельцы пустили на борт корабля сотни пассажиров, каждый из которых заплатил крупную сумму за привилегию отправиться в первое плавание. Однако у этого вояжа не было конечного пункта назначения. Корабль должен был доплыть до пролива, где его двигатели подверглись бы ряду испытаний, а затем вернуться назад в реку, где он с таким трудом появился на свет. Какая жестокая насмешка судьбы — Брюнель потратил столько сил и времени на этот корабль, но из-за болезни не смог отправиться в первое плавание.

Я все никак не мог понять, почему он поручил эту миссию именно мне. Наша провокация не вызвала ни малейшего интереса к механическому сердцу со стороны членов клуба, к тому же я все еще с трудом верил в виновность Рассела. Его реакция на известие о случившемся с Брюнелем ударе не подтвердила мои опасения. Поприветствовав меня на борту корабля, Рассел выразил беспокойство по поводу состояния своего коллеги и изъявил желание как можно скорее посетить его.

Я согласился выполнить просьбу Брюнеля и проследить за его партнером. Однако задача оказалась не из легких. Рассел ни минуты не сидел на месте и постоянно перемещался из одной части корабля в другую. С блокнотом в руках и в сопровождении группы ассистентов он пробирался через толпу бродивших по палубе пассажиров и все внимательно изучал. Он то подходил к гребному колесу, то останавливался около нактоуза, чтобы проверить работу компаса, закрепленного достаточно высоко, чтобы изолировать его от металлических частей корабля. По возможности я старался держаться поближе к нему, но не пошел за Расселом, когда он спустился в трюм и довольно долго пробыл в машинном отделении. Когда мы подплыли к Пурфлиту — первому месту нашей стоянки, — Рассел, явно удовлетворенный работой корабля, пригласил меня пообедать с ним.

Мы сидели в отдалении от столика, где расположился капитан с самыми высокопоставленными гостями. Я подумал, что Рассел с большим удовольствием отобедал бы в этом изысканном обществе, и сказал, что мог бы спокойно поесть и в одиночестве.

— Ерунда, мой дорогой доктор; я даже рад, что у меня есть предлог не садиться за их стол. Эти чертовы пассажиры… От них одни неприятности. Сам не могу понять, как мы умудряемся работать, пока они бродят повсюду как стадо баранов. Брюнель давно бы посадил их на лодки и отправил восвояси. Нет, я рад, что капитан развлекает их.

Во время обеда Рассел с сожалением говорил о болезни Брюнеля.

— Есть ли какие-нибудь шансы на восстановление? — спросил он, когда официант в белых перчатках унес пустые тарелки из-под супа.

— Не знаю, — признался я. — Он может поправиться, но, боюсь, никогда уже не будет таким, как прежде.

— Как говорится, самая яркая свеча сгорает быстрее остальных?

— Полагаю, что да. Но еще не все потеряно, мистер Рассел.

— Однако вы думаете, что паралич не пройдет, даже если он выживет?

— Увы, но похоже на то.

— Тогда будет лучше, если он умрет, — с мрачной уверенностью заявил Рассел. — Вы же хорошо знаете его, Филиппс. Можете представить себе, чтобы такой человек продолжал жить в подобном состоянии?

Я покачал головой, соглашаясь со сказанным, после чего Рассел продолжил:

— Наступает момент, когда двигатель уже нельзя починить, и тогда остается лишь одно — потушить котлы и ждать, пока он остановится.

Я мысленно вернулся в машинное отделение.