Записки лимитчика

— Нежное, что ли?

Отшучивалась: нашли кого подозревать в нежности!..

Как бы то ни было, вручили Луизке второй ключ. И это сделал я сам. Она не сморгнула. Говорил с ней мало: уточнял что-то, она улыбалась.

Занималась мытьем по вечерам, в мое отсутствие, — и мыла нечисто, кое-как. Да и не каждый вечер — действовал собственно соснинский график уборки. Так прошло несколько недель. И вот, как выяснялось постепенно, новый вызов в милицию связывался именно с полами и Луизкой.

«Это какое-то наваждение, чертовщина», — думал я, попеременно глядя то на одного, следователя, за столом напротив, то на другого, бывшего все время где-то сбоку; допрашивали меня сразу двое, оба молодые, в форме. Напомнило допрос, учиненный мне Юркой и лопуховским зятем. Ситуация была самая нереальная, точно я находился во сне.

— Значит, лично вы дали Маклаковой ключ?

— Я дал. Как же иначе вымыть пол?

Снова, как и в первое посещение этого заведения забывался — меня одергивали:

— Вопросы задаем только мы. Ваше дело отвечать...

В голове вертелись: Луизка, ключ, полы. Я словно куда-то падал. И ничего не понимал.

Эти ребята решили не давать мне передышки; допрос незаметно убыстрился. Они работали жестко, уверенно, своими вопросами-тычками загоняя меня в тот, лишь им видимый, угол...

— В каких отношениях вы были с Маклаковой?

— В обычных рабочих.

— Были случаи, когда вы оставались по вечерам на работе, в смотрительском помещении?

— Иногда.

— Это было вызвано необходимостью?

— В общем, да. Требовали срочно составить...

Что именно составить — не дослушивали. Шел перекрестный допрос. В другой жизни, помню, кто-то говорил о перекрестных ритмах рэг-тайма, о джазе. «Джаз... — думал я. — Свобода идти куда хочешь...»

— Так. Теперь ответьте: почему, с какой целью вы приехали в Москву?

И ответить было трудно. Как трудно бывает объяснить: что же такое любовь. «Москва — это моя жизнь, — хотелось сказать им. — Дайте жить!»

Я понимал: они пытались добраться до главного во мне, до сердцевины; но в чем меня подозревают — я не знал. Вопросы-тычки постепенно приобретали все более угрожающий характер, слова, пожалуй, били теперь наотмашь:

— Вас, Невструев, уже вызывали по делу о пропаже туфель, не так ли? И вот снова... Не слишком ли много вызовов, как вы считаете?

— Но я ни в чем не виноват!

— Все так говорят.

Следователи сказали это в один голос и поглядели друг на друга вопросительно. Что-то решалось в эту минуту.

— Тринадцатого вечером вы где были? — спросил наконец тот, основной, как я считал, допрашивавший — сидевший за столом дымчатый блондин. У него еще поблескивали золотые зубы.

«Где я был?» — повторил про себя. Везде. Ездил, бродил. Поздно вечером на совершенно пустом старом Арбате, на подступах к театру Вахтангова, под фонарем на его вынесенном вперед фасаде, — там, где опоздавшие на спектакль бежали, должно быть, сломя голову, — нашел десятирублевую бумажку... Словно она меня дожидалась тут — из тех времен! — времен Бауманской площади. Кинулся на новый Арбат, точно в другое время, успел поужинать в «Ивушке».

— Так где же? — спрашивал другой, лицо не запомнилось, что-то типично московское было в нем, — вспомнил! — у него еще были красивые глаза.

— Смотрел «Знамена самураев» в повторном на Герцена, — неожиданно для самого себя соврал я.

«Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» — процитировал классика посторонний мне — внутренний голос. Но я все еще не догадывался о моей вине, которая — хочешь, не хочешь — была моей, — никуда мне от нее не деться. Уверенность следователей мало-помалу делала из меня раба обстоятельств. Спина моя уже чувствовала угол, лопатки — тесноту мертвых, сошедшихся в одно стен.

— В тот вечер, тринадцатого, вас видели в смотрительском помещении — вместе с Маклаковой и несколькими солдатами. Их она привела с вокзала... И происходило распитие спиртных напитков. И еще кое-что!.. Оргия!.. — сладострастно крикнул дымчатый. — Как вы это объясните?

Оба смотрели на меня во все глаза. Вот оно! Содомское безумие, свальный грех... Луизка, ненасытность ее взгляда. И солдаты, всегда на переломе — солдатское!

— Никак не объясню. Меня там не было. Кто мог меня видеть? Когда — не было!..

Я защищался с равнодушием, равным отчаянию... Солдаты почему-то должны были меня погубить.

Вопреки следовательскому правилу, нехотя вырывалось признание:

— Видела вас в окно — вместе с солдатами и уборщицей — общественница-пенсионерка. Как ее фамилия? Не имеет значения. Опознала именно вас! Мы ей верим.

Представил себе: подглядывает сквозь снег всей зимы, черные ветви перед окном — кто она? — Жукова, председательница товарищеского суда? Председательница не знаю чего, — товарищества стукачей.

— Спросите Маклакову. Что это, в самом деле! Как можно увидеть того, кого нет?

Луизку — то есть мое восклицание о ней — почему-то игнорировали, точно не слышали. Били в одну точку.

— Вам дали лимитную прописку недавно. Но о вас складывается в районе плохое мнение. Мы сделаем так, что вас уберут из Москвы... Таких из Москвы надо провожать куда подальше!

Я огрызался как мог. Какие у них холодные глаза! Крикнул последнее, когда загнали:

— Обвинение в оргии считаю незаконным! И если со мной так поступают, то и я смогу поступить... Не думайте, что у меня защиты нет!

Защита лимитчика.

Лихорадочно говорил о каких-то мифических газетчиках, будто бы знакомых, которые не дадут свершиться несправедливости: разберутся и напишут. Не было никаких газетчиков! Хотя убежденность в тот момент была. Она и удивила, заставила их изменить тон. Или просто устали? Но что-то подсказало мне: на этот раз ты попал в точку. Может быть, болевую. Они как-то странно переглянулись.

Потом я сидел у стены — там, где стояли сцепленные в ряд пять стульев. «Почему их пять, а не шесть?» — тупо думал я.