Записки на табличках Апронении Авиции
Шрифт:
— Идея, что мир всего лишь видимость, сама по себе видимость.
Выпив вина, Публий отозвался о богах и людях в пределах нашей вселенной следующим образом:
— Отсутствие богов добавляет вселенной блеска и величия. Люди же умаляют это величие (или иначе: люди умаляют вселенную, приписывая ей некое величие).
Публий говорит, что сон упорно бежит от него прочь. Он встает с постели. Бродит по дому голый, зевая в полудреме. Приоткрывает ставни. Иногда он садится и грезит о том, что спит. Он улыбается и грезит о том, что окончательно впадает в беспамятство.
П. Савфей взглянул
— Дети отличаются грацией молодых бельчат.
Проценты к календам.
Тридцать шесть мешочков золота.
Хрустальные кубки с резьбой по мотивам вышивок.
Восемь циатей.
Портшез.
Спатале подносит ко рту сливу. Слива явно кислая. Ибо Спатале кривится, и тогда сразу видно, что во рту у нее нет ни одного зуба.
Лаврентийский кабан.
Никогда больше в рот не брать сабинского вина.
Публий утверждает, что не существует ни страдания, ни веселья, ни разочарования, ни надежды:
— Во имя чего нужно жаловаться и страдать? Чего мы ждем от вселенной, когда объявляем себя несчастными? И что думаем о ней, когда нам чудится, будто мы поймали счастье или сжимаем в объятиях тело, сулящее счастье? Рождение, солнце, достоинства фигуры, гражданское общество, воздух, смерть — все это ровным счетом ничего не определяет.
Тиберий Соссибиан подобрал жирные складки своего брюха и объявил:
— После каждой удачной мысли я нанизываю на себя моего Афера.
Т. Соссибиан со своим юным рабом Афером, П. Савфей, М. Поллион и К. Басс беседовали о судьбах империи и успехах религиозных партий. М. Поллион обращается к Публию с вопросом: каковы будут грядущие времена и что ждет наших потомков? Публий отвечает так:
— Во-первых, все естественные функции тела, которые уподобляют людей другим животным. Во-вторых, два-три занятия, которые отличают нас от других животных, а именно одевание, раздевание, какие-никакие разговоры. И наконец, времяпрепровождение по воле случая и уход из этого мира. Таков будет удел всех, кому суждено жить в грядущих веках.
Проценты к календам.
Публий, в своей шерстяной повязке, с острыми коленями и высохшими икрами, воздев, как всегда, руки, звучно и низко произносит фразы на древнеримском языке, с тщанием и чистотою книги Лициния Суры [93] . Кажется, будто этот человек пылко призывает нас к бунту; на самом же деле он просто-напросто читает вслух книгу Лициния Суры.
93
Лициний Сура — римский полководец и политический деятель, соратник императора Траяна. Известен архаизированным стилем своих речей, о котором восторженно вспоминает поэт Марциал, чьим покровителем был Сура.
День, когда я должна была встретиться с Квинтом и Силигом на форуме, возле Ростральных трибун, у статуи Марсия. Силиг где-то задержался. Внезапно Квинт сплюнул наземь и объявил:
— Знаешь, что тебе требуется? Первое — паста для выведения волос на теле, второе — два фарфоровых зуба, третье — толченая венецианская глина и четвертое — молодость.
— Убирайся к дьяволу! — крикнула я. — Убирайся отсюда! Убирайся!
У меня был разъяренный вид супруги Приама [94] . Долгие часы просидела я в полном оцепенении; признаться откровенно, мне чудился ужасный лик Горгоны. Да, я долгие часы видела перед собою Горгону; потом наконец разразилась рыданиями.
К портикам Европы.
Мегалезии.
Цереалии [95] .
На исходе ночи мне привиделся такой сон.
94
Имеется в виду супруга троянского царя Приама Гекуба, которая, попав в рабство к фракийскому царю Полимнестру, из мести ослепляет его и убивает его сыновей (трагедия Еврипида «Гекуба»).
95
Мегалезии, Цереалии — апрельские праздники в честь богинь Кибелы и Цереры, посвященные будущему урожаю и процветанию сельского хозяйства.
Я держу в руках голову Помпея в мясном желе. Вокруг страшная жара. Я нахожусь в каком-то поле и бегу по нему, со страхом ожидая, что голова Помпея вот-вот растает. Тщетно отыскиваю я хижину или дерево, чтобы укрыться в тени. Но вот наконец передо мною дуб с пышной кроной. Я бросаюсь к нему со всех ног. Увы, сколько я ни ищу, у его подножия нет и намека на тень. Продолжение сна запутанно и неясно. Я вдруг вижу сверху, с виадука, Публия Савфея; он стоит внизу, под аркой, тело его почему-то обнажено; это мощное, скользкое от масел тело гимнаста, с выбритым лобком и толстым красным, хотя и обвисшим, пенисом. Я простираю руки к этому мускулистому телу. Я бегу вниз, спотыкаясь о каменья, расшвыривая их ногами, и наконец достигаю дна ущелья. Огибаю монументальную опору виадука, но по мере моего приближения к Публию его тело медленно поворачивается ко мне спиной, а ягодицы, увеличиваясь в размерах, становятся поистине колоссальными. Меня отделяет от этих атлетических ягодиц водяной поток; я гляжу на свои руки — они пусты и покрыты растаявшим жиром. Я безумно пугаюсь: наверное, во время спуска я уронила голову Помпея. Я шарю в кустах и во мху, покрывающем камни речного ложа. Приподнимаю эти черные мокрые камни, но нахожу под ними лишь белых жирных червей, а еще — лицо моей матери, необычайно разгневанное. Мой тоскливый испуг растет и заполняет всю душу. С трудом откидываю я последний камень, тяжеленный и круглый, как жернов. Пальцы мои скользят по его сырому боку. Согнувшись в три погибели, я из последних сил поднимаю его. Странно: под ним оказывается хилый молодой вяз, и у его подножия лежит П. Савфей. Деревце слабенькое, тщедушное, зато тень, которую оно отбрасывает, удивительно прохладна, глубока, просто великолепна. П. Савфей покидает древесную сень, двигаясь очень осторожно и почтительно. У него утомленный вид, под глазами темнеют круги, морщины на бледном лице кажутся глубже обычного. Он медленно перешагивает через широченную тень малютки вяза; по ноге его стекает какая-то белесая жидкость. Обернувшись к тени дерева, он держит перед нею длинную, но непонятную речь, до смешного тщательно выговаривая слова. Затем, обратив ко мне лицо с блестящими глазами, он медленно идет в мою сторону и подходит почти вплотную. Но в тот миг, когда его нос вот-вот должен был коснуться моего, я вдруг обнаружила, что это вовсе не Публий Савфей, и мне стало невыносимо стыдно: как же это я могла так обмануться! Тоска измучила меня вконец; мне никак не удавалось распознать черты этого лица, которое тем не менее я наверняка хорошо знала. Потом мужчина быстро отступил назад. Молодой вяз, знакомый незнакомец, круговая тень, солнце — вся эта сцена вмиг отодвинулась куда-то очень далеко, став совсем крошечной, не больше моего пальца. Малюсенький человечек отдал церемонный поклон дереву, благодаря его за гостеприимную тень.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
(листы 518, о. с. — 524, л. с.)
Служанки расставляют складные кресла круг жаровни. Мрак заливает небеса. Горячие отвары источают сладкий запах меда и прянь аромат вина. Кальпетан входит вместе с нами настраивает лиру и заводит песни салиев и арвальских братьев [96] . Мы молча слушаем его, разглядывая пальцы своих ног.
96
Арвальские братья (лат. arvalis — полевой, пахотный) — особая жреческая коллегия из двенадцати человек, избираемых пожизненно. В обязанности этих жрецов входило поддерживать культы особо чтимых земледельческих божеств.
В Септах — столик из цитронного дерева.
Гидравлический орган.
Две пестротканые тоги.
Четыре фунта слоновой кости за восемьсот тысяч сестерциев.
Двадцать четыре мешочка золота.
Таблички.
Зеленый лаконийский мрамор с прожилками.