Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
Петрашевский (из показаний на допросе): «Быть может, все это неуместно в России, и я родился... прежде -временно; но зато, быть может, весьма вовремя для человечества — не лишайте же меня возможности быть ему полезным!»
Дубельт (реплика при допросе): «Жаль, что Белинский умер, ускользнул от суда. Мы бы сгноили его в крепости!»
Достоевский (письмо из крепости): «Вечное думанье и одно только думанье безо всяких внешних впечатлений, чтоб возрождать и поддерживать думу, — тяжело... Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все... и, несмотря на это, работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают...».
Диалог между этими людьми невозможен. Да его и не было, как не было и настоящего суда. Под следствием находилось сто двадцать три человека; двадцать два из них
Петрашевцы не знали о том, что суд состоялся. Приговор им объявили только на Семеновском плацу, куда их привезли, — на месте казни. Как и двадцать три года назад при казни декабристов, Николай I сам разработал ее церемониал, указал маршрут, которым обреченных повезут из крепости, распорядился, чтобы расстреливали петрашевцев солдаты из роты, которой прежде командовал один из приговоренных — поручик Н. П. Григорьев. Кульминацией жуткого фарса должен был стать момент, когда за секунды до смерти приговоренным объявят о замене расстрела каторгой! Император не обманулся в ожиданиях: на месте казни сошел с ума Григорьев, позже — еще несколько человек.
Ранним утром 22 декабря 1849 года из Петропавловской крепости выехала вереница тюремных карет и быстро достигла Семеновского плаца, оцепленного войсками.
«Была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее, большим красным шаром блистало на горизонте. Среди площади высился черный эшафот, возле него были врыты в землю три серых столба», — так запомнилось это Достоевскому. Осужденных провели на эшафот и начали оглашать приговоры. Их читали более получаса, и каждый приговор заканчивался словами «к смертной казни расстрелянием». Было очень холодно, этот холод остался у них в памяти на всю жизнь. «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Думаю, что не ошибусь, сказав, что в ту минуту если не всякий, то чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений», — много позже вспоминал Ф. М. Достоевский.
Затем осужденным надели саваны, первых трех привязали к столбам, а солдаты, стоявшие напротив, прицелились. В последний миг раздался барабанный бой, солдаты подняли стволы ружей вверх. Петрашевского и двух его товарищей отвязали от столбов и вернули к остальным. Было объявлено: казнь заменяется каторгой. Петрашевского, приговоренного к вечной каторге, опять отделили от остальных, посадили в телегу, и он отправился с Семеновского плаца в Сибирь! При известии о царской милости на эшафоте раздались крики: «Лучше бы расстреляли!», «Кто просил?»
Спустя годы Достоевский размышлял о зловещей комедии, придуманной императором: «Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное?» По новому приговору он был осужден на четыре года каторги с последующей службой рядовым. Не все петрашевцы пережили каторгу, ссылку и вернулись в столицу. Федор Михайлович Достоевский вновь увидел Петербург лишь через десять лет.
К началу 1850-х годов жизнь в столице, казалось, приблизилась к идеалу Николая I: все боялись сказать лишнее слово, всюду были агенты полиции, шпионы; значительная часть города — чиновники. Действительно, Петербург становился городом чиновников: в 1804 году их в столице было пять тысяч, в 1832 году — тринадцать тысяч, а к 50-м годам это количество еще увеличилось. Они подчинялись приказам не раздумывая: все их вольности сводились к кутежам, вечерам за карточным столом да содержанию любовниц. Плеяда этих «новых героев» — гражданских и военных чиновников, глубоко равнодушных к делу, казнокрадов и тупиц — все глубже ввергала Россию в кризис.
«Находясь в столице близ государя и первенствующих лиц, я видел ничтожность многих... Я видел своими глазами то состояние разрушения, в которое приведены нравственные и материальные силы России тридцатилетним безрассудным царствованием человека необразованного, хотя, может быть, от природы и не без дарований, надменного, слабого, робкого, вместе с тем мстительного и преданного всего более удовлетворению своих страстей... нисколько не заботясь о разрушаемом им государстве», — писал в своих мемуарах генерал Н.
Н. Муравьев (Карский). Современники отзывались о Н. Н. Муравьеве как о «рыцаре чести», о человеке выдающейся «гражданской доблести как государственного деятеля». Но именно эти качества и препятствовали успешной карьере в николаевские времена.«В России на государственной службе два честных человека — ты и я», — как-то сказал император наследнику. В 1853 году столица обсуждала историю петербургского Монте-Кристо, как называли директора Комитета о раненых, камергера Политковского. Прозвище «Монте-Кристо» он получил за фантастическое расточительство и роскошь, которой окружил себя. Однако при ревизии финансовых дел Комитета о раненых выяснилось, что находчивый камергер нашел свой клад в кассе этого Комитета; он растратил полтора миллиона, предназначенных для помощи раненым. Узнав о разоблачении, Политковский отравился. Такие истории знаменовали приближение катастрофы. Образцовое правление Николая I принесло государству огромный вред и имело самые печальные последствия. Это стало очевидным во время войны с Турцией и ее англо-французскими союзниками в 1853 — 1856 годах.
Когда война была объявлена, в Петербурге не сомневались в скорой победе. На нее смотрели как на продолжение военных учений и парадов, на возможность быстро сделать карьеру. Но после первых сообщений о победах стали приходить известия, каких не ожидали: русские войска терпели поражения, потому что их вооружение и обучение безнадежно устарели по сравнению с европейским. Светское общество Петербурга было потрясено смертью блестящего, любимого всеми Андрея Карамзина, сына историка. А. Н. Карамзин вместе со своим отрядом попал в турецкую засаду и погиб. Не удалось даже отыскать его тела.
Из Севастополя, осажденного англо-французским флотом, шли неутешительные вести. Солдаты сражались героически, но не хватало боеприпасов, интенданты разворовывали продовольствие и деньги. В довершение всех несчастий в 1854 году случилось то, чего не было со времени основания Петербурга: в Финском заливе появился вражеский флот! Это обстоятельство особенно наглядно показало жителям столицы, к чему привела политика императора Николая, которого льстецы сравнивали с Петром Великим. «Ожидание появления английского флота повергло всех в смятение. 1ёнералитет мирного времени не был подготовлен к такому событию. Все растерялись и, сознавая необходимость обороны, не могли придумать, как и что следует оборонять. Наконец вспомнили, что при Екатерине II были приняты меры к защите Петербурга. Рылись в архивах, нашли там многое забытое и стали возводить укрепления по указаниям старины. Городские части, прилежащие к Неве, были объявлены на военном положении. Но Петербург, по-видимому, не тревожился, и не слышно было, чтобы кто-нибудь выселялся. Заботились по обыкновению нанимать дачи» (Н. Врангель. «Записки»). Несмотря на серьезность положения, петербуржцы не могли поверить в то, что городу угрожает беда. И действительно, укрепленный, готовый к обороне Кронштадт охранял подступы к столице. Поэтому появление кораблей противника в Финском заливе весной 1854 года явилось скорее демонстрацией, чем реальной военной опасностью. К осени корабли ушли, а весной 1855 года опять вернулись в Финский залив.
Для петербуржцев присутствие англо-французского флота стало чем-то вроде рискованного, а потому еще более интересного приключения. Даже царская семья приезжала в Кронштадт, чтобы поглядеть на неприятельский флот. В июне 1854 года Ф. И. Тютчев писал из Петербурга: «Я поехал в Петергоф, оттуда можно было разглядеть за Кронштадтским рейдом дым от неприятельских пароходов». Он сообщал, что в городе «много смеялись, вспоминая известие... в иностранных газетах, будто Петербург в ужасе, население бежало, и на защиту столицы привезено 40 тысяч башкир».
Нет, появление вражеского флота не повергло жителей столицы в панику, у них была другая тревога. Люди, воспитанные без критического взгляда на жизнь, словно проснулись от бездумного сна. Национальное чувство страдало, вера в непогрешимость императора быстро таяла. В обществе распространялись письма из Севастополя, присланные участниками и свидетелями его обороны. Знаменитый хирург Н. И. Пирогов писал жене в Петербург: «Сердце замирает... когда покороче ознакомишься с лицами, стоящими в челе власти... Если взглянуть на эту смесь посредственности, бесталанства, односторонности и низости, то поневоле начинаешь опасаться за участь Севастополя».