Записки переводчицы, или Петербургская фантазия

— Нет конечно! Жил в маленьком городке, природой любовался, пейзажи писал, детишек учил, но однажды, на свое несчастье, увидел фильм про Питер. И это меня потрясло! Всю ночь не спал, а утром вдруг понял, что буду жить в этом городе. И уехал.

— А родители?

— Отца уже не было в живых, а мать отпустила, хотя, думаю, все обо мне знала наперед.

— Как же так? — искренне удивилась я. — Я бы знала — не пустила.

— Цыгане детей по-другому любят, они не растят их для себя. У них все просто: дети — гости нашего дома; вырастил, выучил — отпусти.

Я вспомнила о своих новогодних сессиях и покраснела.

— Приехал, — продолжал Василий, поглядывая на меня через край чашки. — Гулял по Питеру, задрав голову. Все дома рассматривал — чуть шейный хондроз не заработал! — и решил: остаюсь. А дальше черти помогли, моментально работа на верфях подвернулась. Рисовальщики не требовались, а вот стропальщики — это пожалуйста! От завода комнату на Лиговке дали, и все было хорошо, но...

— Что «но»?

— Не смог стать работягой: люблю я себя очень! Хотелось чего-то, знаете...

— Праздника, — подсказала я.

— Точно! — Он просиял. — И чтобы он никогда не кончался. Только я люблю настоящие праздники! Пусть колеса крутятся, женщины смеются, шампанское рекой. Для вас, наверное, солнечный день уже праздник, а мне надо — чтобы петь хотелось! Чтобы карманы от денег оттопыривались и машина была... О! — Он прикрыл глаза. — Как я мечтал о машине — чтобы черная, блестящая, с тонированными стеклами или красная спортивная, с откинутым верхом... Кабриолет!

При слове «кабриолет» его глаза заполыхали огнем — видно было, что это идея всей жизни. Очень такая, я бы сказала, популярная идея, идейка! Я растерянно молчала, мяла ложечкой мороженое и думала, как этот цыган (честно говоря, до ужаса примитивный) мог превращаться в Деда Мороза, который меня напугал при первой встрече, и в иконописца Золотые Кудри? У него же ничего нет в мозгах, кроме кабриолета! Было полное ощущение, что меня надули. И захотелось сказать что-нибудь ядовитое нахалу, который, не стесняясь, раскрывался, как улитка, покидающая раковину.

— Хотите правду? Вы сейчас такой скучный, прежние маски были намного интереснее.

— А ты мне, мать, наоборот, с каждым разом нравишься все больше и больше, — неожиданно ляпнул Василий. — Сначала показалась обмороженной молью снежной, а сейчас напоминаешь монаду с хрустальными крылышками. Знаешь, что это за звери такие — монады?

— Знаю...

У меня вдруг тоже зажгло в глазах. Вспомнился Крым, куда каждое лето упорно вывозили родители, ибо меня, как многих ленинградских детей, нещадно мучили зимние бронхиты и синуситы. В военном санатории было смертельно скучно, и я вечерами бесстрашно сидела в одиночестве на обрыве, свесив молодые и стройные ноги в небесную бездну. Внизу небо превращалось в море, а над ним плясали монады, предчувствуя наступление нового чудесного дня. Мои семнадцатилетние руки, ноги, ключицы, угловатые и тоненькие, придавали мне сходство с удивительными насекомыми, похожими на эльфов. И однажды мне безумно захотелось улететь к сестрам-монадам в розовое небо. Минута — и я как очарованная шагнула бы с обрыва. Но кто-то (я уже не помню кто, в памяти сохранился только голос) крепко обнял меня за плечи: «Осторожнее! У вас нет таких прекрасных прозрачных крыльев!» Может быть, это был мой ангел-хранитель?

— Только... у меня так и не выросли крылья.

— Значит, еще не время. Всему свой черед, птенцы тоже не сразу вылетают.

Василий неожиданно наклонился и взял мою руку в свою огромную ладонь. Он него пошла волна тепла, глаза странно блеснули, и я почувствовала, что мне хочется замереть, расслабиться в этом жаре, прижаться, как к теплой печке. Даже в голове зазвенело от этого желания. А мягкий баритон продолжал ласкать слух:

— Я ценю в женщинах красоту — ни бабские деньги, ни ум мне даром не нужны. Это все пустое. А вы очень красивая женщина, красота у вас неяркая, но такая изысканная! Магически притягательная...

— У меня были знатные предки, — пошутила я неохотно. — Знатные и очень решительные. — Я решительно освободила руку. — А вы, наверное, бабник?

Он улыбнулся:

— Я же честно признался, что цыган, правда, наполовину.

Мне стало немного обидно, и я быстро перевела тему:

— Рассказывайте, вы купили красный кабриолет?

— Мне его отдали.

— Что?

— Ну... в обмен на комнату. И денег еще дали в придачу.

— П-простите, а вам сколько лет?

— Да много мне лет. Но это мечта всей жизни! Плевал я на комнату, тем более они врали, что еще жить в ней смогу полгода. Я просто не устоял. Представил себе, как в бутик захожу, покупаю красивый костюм лучшей фирмы, шелковый галстук с брусничным отливом, трусы «Дольче Габбана»...

— Можно без подробностей?

— Можно. И серебряную зажигалку, а на ней свои инициалы выгравирую.

Он мечтательно прикрыл глаза, погружаясь в сладкие воспоминания. Видно было, что Василий сейчас где-то далеко-далеко.

— А потом покупаю огромный букет белых роз! Опускаю крышу в своем кабриолете и мчусь к любимой женщине.

«Надо же, как он угадал с белыми розами! Я ведь их тоже люблю. Нужно закругляться, пока этот цыган не прочитал тебя вдоль и поперек», — забеспокоилась я.

— Василий, давайте ближе к делу: сейчас будет звонок. Чем все кончилось?

— Украли мой кабриолет. Пока на одном берегу канала Грибоедова цветы покупал, сели в него и уехали. Я бежал за ними, но... В девяностые ОСАГО не было и жаловаться тоже было некому... В комнату меня не пустили, женщина бросила. И тогда я купил путевку в Китай. Головой о стенку биться бесполезно, правильно? Там еще сам по себе месяц путешествовал, на дальнобойщиках катался...

— Вы знаете китайский?

— Нет, как-то договаривался. Объездил весь Китай. На последние деньги купил билет до Питера и цинь. А потом началась моя бездомная жизнь.

— Так вы с тех пор живете на кладбище?

— Нет. Я сначала нанялся за усадьбой присматривать, да повздорил с хозяином. После мало что помню — матушки нашли на паперти полумертвого...

Резко зазвенел звонок, я хотела что-то сказать, закрыть тему, но совершенно потерялась: рассказ Василия напоминал театр абсурда или бред больного ребенка. Впрочем, сам рассказчик был абсолютно спокоен и выглядел скорее задумчивым, чем расстроенным.

— А куда делся ваш цинь?

— Ой, мать, лучше бы не напоминала! — Василий сморщился. — Я его о голову хозяина разбил — так инструмент жалко! Настоящий был. Китаец не обманул: ручка как шея лебединая, перламутр кругом, кисточка красная, шелковая на грифе. И вдруг хрясь — и на две половины! А этому бычаре хоть бы что, только башкой покрутил.

— А з-за что вас так? Вы что-нибудь украли? — спросила я, борясь с дурным предчувствием.

— Я женщину привел. — Василий глубоко вздохнул и исподлобья посмотрел на меня. — Меня вообще-то предупреждали, но я не послушался — был молод и горяч.

— Вы развратник, — жестко сказала я, радуясь, что подобрала нужное слово. — Бабник — это слишком мягко сказано.

— Вы не правы, — спокойно возразил Василий. — Я просто стараюсь жить по заветам, где ясно сказано: «Нехорошо человеку быть одному». А во-вторых, никакого разврата не была: девчонка-музыкантша хотела увидеть настоящий цинь. Мы просто музицировали, а хозяин ее толкнул, она упала, я заступился. Как иначе?

— Гуцинь, наверное, — машинально поправила я.

Василий от наслаждения закрыл глаза.

— Вы воистину мудрейшая и образованнейшая женщина! Как я давно не разговаривал с интеллигентным человеком! Матушки, конечно, тоже образованные, однако мышление у них специфическое... Им про цинь не расскажешь.

«Господи, зачем я опять вылезла со своими знаниями? Не женщина, а ходячая энциклопедия на тонких ножках! — буквально взвыла я про себя. — Ну какому цыгану это интересно? Почему я все время делаю что-то не так?»