Записки прижизненно реабилитированного

— У вас поразительно рыжие волосы!

Татьяна все видела. Она была готова вцепиться ногтями в улыбающееся и ставшее ненавистным лицо Василия. Масла в огонь подлила Инесса. Она обняла балерину и зашептала:

— Ты такая счастливая! Вася удивительный! Будь он не твой, я бы его закружила и защекотала, как русалка.

Татьяна знала, что рыжая бестия способна на это. Она нравилась мужчинам, была смела в делах любви и считала себя неотразимой.

После вечеринки балерина не могла отделаться от мысли: «Оставила ли Инесса Василию свой телефон?»

Через несколько дней подруга звонила и напрашивалась в гости. Гнев на Василия к этому времени прошел. Татьяна решила: «Васю надо быстрей увезти из Москвы от этой русалки, а то она его закружит и защекочет. Я его никому не отдам!»

Татьяна и в мыслях не имела, что Инесса была платным осведомителем и после вечеринки написала на Василия донос. Это был первый сигнал, поступивший на амнистированного преступника Иголкина в органы — в доживающее последние дни МГБ и продолживший дело министерства Комитет государственной безопасности. Инесса сообщала, что Иголкин в сговоре со своей сожительницей Федотовой собрал на даче артистическую молодежь и вовлек ее в групповое исполнение антисоветской лагерной песни «Колыма». По свидетельству осведомительницы, Василий дирижировал хором и подсказывал слова. Песню действительно исполняли несколько человек. Начал ее Марк Рейзман, в дальнейшей жизни известный режиссер, близкий друг Иголкина и изгнанник. Он пел в честь Василия. Марк был очарован улыбкой этого, прежде неизвестного ему парня и поражен его суждениями об античной трагедии. Художник чувствовал, что встретил близкого по духу человека, и радовался его возвращению из лагерей. Василий сидел погруженный в мелодию и молчал. Когда песня кончилась, он заметил, обращаясь к Марку:

— Никогда не думал, что этот фольклор дойдет до Москвы. — Потом чуть слышно добавил: — Слова не совсем те. К примеру, вместо «И только порой с языка срывались глухие проклятья» надо «…срывались чекистам проклятья». Смысловая нагрузка другая. — Василий понимал сердцем, что найдет в Марке друга, и не остерегался в своем первом разговоре с ним.

— Вася, догадайся, что мы будем делать через неделю? — спросила Татьяна, как только Василий вошел в комнату.

— Через неделю — не знаю, — ответил он, — а сейчас я тебя поцелую и скажу что-то очень важное.

Поцелуй состоялся, и не один, но говорила о важном балерина, а не Василий.

— Мой хороший, через неделю мы сядем в поезд и отправимся на юг, к теплому морю, в Крым и на Кавказ. Мы проведем полтора месяца вдвоем. Это будет наше свадебное путешествие. Вася, — добавила Татьяна нежно, — как самое дорогое в жизни я вспоминаю вагон, где тебя встретила. Мне так радостно, что нас ждет поезд и предстоит дорога!

На лице Василия выразилась растерянность. Он был обескуражен. Заявление Татьяны нарушало все планы и затрудняло разговор о поступлении в медицинский институт. Балерина истолковала его реакцию по-своему. Она решила, что сюрприз явился для него приятной неожиданностью:

— Вася, правда, я здорово придумала! Отдых на юге в тысячу раз лучше, чем поездка в деревню, которую предложили твои родители. В Ялте замечательно, а в Сочи бесподобно!

— Таня, где мы возьмем столько денег? — искал выход Василий. — Путешествие стоит очень дорого.

— Об этом не беспокойся. Я тебе так и не успела сказать, — улыбнулась балерина, — что я богатая невеста. Помнишь, я рассказывала про дедушку Ивана Петровича? Он оставил мне наследство. Посмотри! — Внучка антиквара достала из шкафа малахитовую шкатулку, поставила ее на стол и открыла.

В шкатулке лежала одна, и довольно странная, вещичка. По форме и материалу она походила на золотое яичко, которое в детской сказке снесла курочка-ряба своим старику и старухе. Золото было какое-то чудное, красноватого цвета. Вещичка открывалась как матрешка. Внутри находилась фигурка Василисы Прекрасной, сделанная из зеленого камня.

— Это яйцо из знаменитой коллекции императорских пасхальных яиц, — пояснила Татьяна. — Оно стоит больших денег! Дедушка завещал мне три яичка. Другие хранятся у мамы. Иван Петрович оставил уйму золотых монет, драгоценных камней и ювелирных изделий. Это мое приданое. Оно принадлежит нам. — Надо сказать, что Федотов завещал большую часть своего богатства внучке. Анастасия Ивановна свято чтила волю отца и берегла ценности дочери. Дипломату они переданы не были. — Мыс тобой никогда ни в чем не будем нуждаться, — продолжала балерина. — Я продала, чтобы получить средства на поездку, жемчужную нитку и ерундовое золотое колечко. Они мне не нравились. Хотела продать еще серьги с алмазами, но мама отсоветовала и дала мне денег.

Анастасия Ивановна пришла в ужас, узнав, что дочь пускает на ветер наследство деда, и, выбрав меньшее зло, вручила ей шесть тысяч рублей. «Пока хватит, а там, глядишь, одумается», — решила она.

— Мамочка очень хорошая. Она обо мне заботится! — объяснила Татьяна щедрость матери.

— Таня! — промолвил Василий. Перед этим он осторожно положил на место пасхальное яичко. Оно было изумительно красивым. Такие вещи Иголкин видел только в музеях и никогда не держал в руках. — Это фамильные ценности. Они не продаются и должны оставаться в доме.

— Родной, — начала оправдываться балерина. У нее был вид провинившейся школьницы. — Я никогда так больше не буду поступать без твоего согласия. Пойми, что продавать вещи из наследства нам придется только первое время, а потом ты заработаешь много денег. Сергей Сергеевич устраивает тебя на хорошее место. Забудем про это. — Татьяна перевела разговор на другую тему. — Подумай только, что через каких-то десять дней я покажу тебе море. — Она знала, что Василий не был у моря. В ее голосе звучала гордость, что именно она откроет перед ним красоту стихии.

— Утомленное солнце нежно с морем прощалось, — пропела балерина и добавила: — В нашей жизни все будет по-другому! — Популярная в те времена песня продолжалась словами: «В этот час ты призналась, что нет любви».

Василий молчал. Он был подавлен свалившимся на него богатством, уверенностью Татьяны в строе их последующей жизни и предложенной поездкой на юг, от которой никак нельзя было отказаться, не обидев балерину.

— Как ты считаешь, будет ли мне к лицу голубой купальник? — спросила Татьяна и осеклась. По лицу Василия было видно, что он думает не о купальнике, не об утомленном солнце и морской стихии, а о чем-то другом, далеком и непонятном. — Вася, что с тобой?

— Таня, — решился на объяснение Василий. Его голос был смущенным. — Мы никуда не едем. Я завтра начинаю готовиться к экзаменам в медицинский институт, а ты мне будешь помогать.

— Что за глупые шутки! — возмутилась балерина. — Ты в своем уме?

— Любимая, — Василию казалось, что эти слова нельзя не понять, — помнишь, в вагоне я говорил, что чувствую в себе великие силы, но не знаю, куда их направить. Теперь я нашел свое призвание. Это медицина. Я стану врачом, стану обязательно!

— Какое призвание?! — она задыхалась от негодования. — Медицина такая противная! Эскулапы любят лапы! Лепилы проклятые! — Татьяна вложила в эти слова все презрение лагерницы к медсанчасти и ее персоналу, этим сытым и бессердечным придуркам. Она не забыла, как после аборта валялась в горячке на грязных простынях с пятнами крови и как никто, никто не протянул ей руку помощи, никто не сказал доброго слова и не подал кружки воды. Еще живую, ее зачислили в покойницы. Реакцией врача на неожиданный выход больной из кризиса было восклицание: