Записки прижизненно реабилитированного

На Плющихе прогромыхал трамвай. Набежавший шум рассеял житейские мысли Василия. Он подумал с досадой:

«Какая проза приходит в голову! Вспоминать об этом даже не хочется!»

Его захлестнула волна нежности. «Таня, моя милая! Мы нашли друг друга в равнодушном и пустом мире. Наша встреча и любовь — такое чудо!

Родная! Ты совсем извелась без меня и измучилась в одиночестве. А я часто бывал таким невнимательным».

Он вспомнил ночь, недавно проведенную с Татьяной. Василий пришел на свидание с экзамена по физике, и время дальше принадлежало им. Утихли ласки. Он лежал опустошенный и усталый. В окно врывалась ночная тьма бульвара. Рассвет еще не наступил. Шел август. На плечи наседала осень. Татьяна была рядом, но ласковые руки не трогали его виски, а губы не целовали в глаза и лоб. Он слышал недовольный голос:

— Вася, я больше не могу так! Одна, всегда одна! Бросай свою противную медицину. Только дураки учатся. Люди живут! Мы столько мучились в лагере и заслужили право на счастье! У нас есть все — и деньги, и любовь. Целое царство любви! Денег нам хватит, хватит! Я богатая невеста. Уедем на месяц из Москвы. Будем вдвоем, всегда вдвоем! Вася! Васенька!

В нем поднялось раздражение:

«Опять свое запела!»

Почувствовав, что не достигает цели, балерина прибегла к испытанному средству:

— Вася! Разве тебе плохо со мной? Любимый, иди ко мне! — Она прильнула к Василию своей влекущей грудью. Он не остался равнодушным и отозвался на зов любви. Кружилась голова. Пришла минута счастья. Ее венцом был сладкий стон Татьяны. В прошлые дни этот звук не раз оглашал комнату. Он вырывался сквозь приоткрытое окно и разгонял на миг ночную мглу бульвара. Потом звучали слова любви, мольбы и клятвы. Василий отгонял их и погружался в сон.

Иголкин вспомнил, что в то утро он долго спал и сам не пробудился. Его трясла Татьяна:

— Вася, как не стыдно столько спать! Сейчас же вставай и отправляйся жарить яичницу!

Василию не хотелось подниматься. Распоряжение балерины вызвало протест:

— Сегодня готовить яичницу твоя очередь. Иди! А я еще поваляюсь.

Татьяна была обескуражена. Она не знала, что очередь готовить пищу может приходить и к ней. Надувшись, балерина отправилась на кухню. Она не задержалась там.

— Вася, у меня не зажигается примус! — От ее рук шел запах керосина.

— Ты не можешь научиться делать самые простые вещи! — с досадой ответил он, поднимаясь с постели.

Иголкин не хотел больше вспоминать о происшедшем. Было стыдно за свои мысли и поступки. Он опешил:

«Я никогда ее больше не обижу! Буду всегда внимательным и добрым!»

На секунду Василия охватила тревога: «Тане не нравилась затея с поступлением в медицинский институт. Как она отнесется к тому, что я буду заниматься медициной? — Но И голкин отбросил сомнения. — Она все поймет и обрадуется. Я добился своего и победил. Женщины любят сильных и преклоняются перед победителями!»

Вася представил себе, как он войдет в комнату и, ни слова не говоря, поднимет Татьяну в воздух и возьмет на руки. Она прильнет к нему, обнимет за шею и скажет без всякого желания изменить свое положение:

— Вася, ты сумасшедший! Сейчас же отпусти! Тебе же тяжело.

А он будет целовать свою балерину в губы и приговаривать:

— Ты моя маленькая!

Однажды ночью он спустился с Таней на руках с горки по всему Петровскому бульвару. Дальше, на Трубной площади, были люди, и балерина выскользнула, а на Рождественском бульваре сама попросилась на руки. Василий поднял ее в гору до самого парадного. Он не задохнулся, не потерял дыхания, только сердце колотилось отчаянно.

«Да разве она тяжелая! Всего на пятьдесят два килограмма тянет. А во мне все восемьдесят! Одни мускулы, ни воды, ни жиринки! А Светлана, если ее поднять? В ней, наверно, едва сорок килограммов наберется. — Василий смутился от неожиданно пришедшей мысли взять на руки Светлану, но тут же успокоился: — Все хорошие женщины обязательно маленькие и легкие!»

«Моя Танечка самая хорошая! — радовался Василий. — Мы созданы друг для друга. В нашей близости я получил от тебя все, что может дать женщина, а ты узнала, что такое мужчина! Мы можем быть всегда счастливы!» Автор не берется утверждать, что Иголкин и здесь находился в глупой самонадеянности.

Плющиха кончилась. Василий вышел на Смоленскую улицу. К остановке со стороны Бородинского моста подходил троллейбус № 2. Он ускорил шаг и успел вскочить в салон. Троллейбус пересек Садовое кольцо и покатился по Арбату. На второй остановке Иголкин вышел и направился по Серебряному переулку в сторону Большой Молчановки. Дорога шла в горку. Вдруг Василий почувствовал, что его ноги стали ватными. Тело охватила слабость. Давило грудь. Голова наполнялась тупой болью. Поднялось тревожное ожидание беды. Он замедлил шаг. Это не помогло. Ноги все равно еле двигались. Такое случалось с ним на Медном Руднике. Бывало, после череды изнурительных дней силы оставляли Иголкина на обратном пути с работы. Его доводила до лагеря колонна товарищей. Шли тесными шеренгами, плечом к плечу. Общее горе, одна беда их поддерживали. Теперь Василий был один, без товарищей. Чтобы не упасть, он оперся руками о стену дома. От камня шел холод. Перед глазами все плыло. Бежали фиолетовые полосы. Кое-как справившись со слабостью, Иголкин побрел дальше. Он боялся упасть и шел вдоль домов. Работала мысль. «Шаг, еще шаг. Постою. Теперь можно двигаться». Минут через тридцать он оказался перед родным парадным. Василий понял свою удачу по-лагерному: «Сегодня шмонать не будут! Сразу идем в зону!» [32] Там его ждали барак и вагонка, на которой можно было поваляться до ужина. Потом заключенным полагалась баланда в столовой. Затем его снова встречала вагонка. Он ложился и, борясь со сном, дожидался вечерней проверки. Спать до нее не разрешалось. Нарушитель наказывался.

32

Заключенных, возвращающихся с работы, обычно обыскивали. На это уходило время. Колонна заключенных простаивала при обыске перед лагерными воротами минут 30–40. Задержка превращалась для голодных и измученных людей в настоящую пытку.

Дома Василий, не раздеваясь, повалился на кровать. Он боролся с собой:

«Спать нельзя! Немного отдохну и побегу к Татьяне!»

Иголкин открыл глаза и не мог понять, где находится. Кругом было темно. Он лежал на кровати под одеялом, но был почему-то одет. Через ми кугу Василий разобрался, что это его одеяло и его кровать, и догадался о происшедшем: «Я все-таки заснул. Интересно, который час?»

Он поднялся и вышел в соседнюю комнату. Там в кресле сидела Ольга Васильевна и что-то читала.

— Мама, почему ты не спишь?

— Жду, когда ты проснешься.

— Который час?

— Начало третьего.

Идти в дом к Федотовым было поздно.

— Таня звонила?

— Да, часов в семь. Ты тогда спал сном младенца. — Это было не так. Василий кричал и метался во сне. — Она просила тебя позвонить, когда ты проснешься.

«Я все проспал!» — У Василия дрогнуло сердце.

— А сама она больше не звонила?

— Было много звонков, но не от Татьяны.

— А кому я оказался нужен?

— Всей родне и Свете. — В дни экзаменов Светлана приезжала в Москву и по телефону узнавала об отметках. — Вася, я тебя еще не поздравила и не поцеловала. Иди ко мне, сынок!

— Мама, ты лучше покорми ужином, — улыбнулся Василий, но к матери подошел.

Они засиделись за столом. С сожалением прервав разговор, Василий отправил Ольгу Васильевну спать, а сам вышел на кухню. Звонить на Малую Бронную, не нарушая сон Анастасии Ивановны и Татьяны, можно было никак не раньше чем в восемь часов. Иголкин много курил, метался по помещению, пытался читать газеты и дожидался утра.

Без пяти минут восемь он сообщил Татьяне, что идет к ней, и отправился в путь.

Ноги не казались Иголкину ватными, но в теле не было ни силы, ни бодрости. Голова побаливала. В душе затаилась тревога. В середине пути Василий почувствовал, что не хочет больше идти, а был бы не прочь сразу перенестись на Малую Бронную в комнату Татьяны. Он положил бы голову на колени балерины и закрыл глаза. А Татьяна гладила бы ее и приговаривала:

— Вася, мой мальчик маленький, до чего же ты устал и измучился! Твои волосы русые и непослушные!