Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта

Посадка в Куйбышеве

Психофизиологическое обследование коренного населения крайнего северо-востока СССР, помимо психодиагностики и полиграфии, включало также и сбор мочи на катехоламины, формирующие эмоциональное поведение. Моча собиралась в стограммовые баночки и плотно упаковывалась в холодильные сумки. В эту командировку я полетел один, протестировал более сотни студентов сельскохозяйственного техникума Анадыря и набрал четыре полных сумки с мочой коренных и пришлых.

С любимым польским рюкзаком за спиной и четырьмя холодильными сумками с мочой, а также с небольшой посылкой для сына работницы техникума, который учился в Военно-музыкальном училище в местечке Мосрентген в Москве, я без особых приключений добрался до аэропорта Анадыря. Несомненно, это самый непредсказуемый аэропорт в мире, и это утверждение требует небольшого пояснения. Сам аэропорт – двухэтажную бетонную коробку посреди бесконечной тундры – можно назвать апофеозом бездарного типового строительства, но попасть в него большая удача. Дороги к нему нет. Добираться можно двумя путями: катером через лиман или вертолетом из Анадыря. И вот однажды, зимой, причал был разбит, мы прилетели на последнем вертолете, и после нас полеты отменили – нелетная погода. Местные это состояние природы называют коротко – «пурга», с обязательным ударением на первом слоге. Нас было трое: Саша Ланеев, Лена Куликова и я, и когда мы вошли в здание, взору нашему предстало нечто между зловещими картинами Босха и теорией Мальтуса: все пространство было забито давно немытыми телами. Оказалось, что наш вертолет воспользовался небольшим окошком в господствующей пурге. Миазмы испарений, недобрые взгляды – все указывало на то, что мы только добавили напряжения. Я нашел единственное незанятое место – это был угол между полом и грязной лестницей, в этот угол мы и устремились. Расположившись под лестницей, мы приготовились к эпизоотии, вся эпидемиологическая обстановка располагала к возникновению очага инфекции. Водопровод не работал. Через несколько дней я обнаружил, что происходит стирание личной истории: и снобизм, и разговоры о Пещере Платона, и семья, и родители, и даже Виктор Франкл с его нахождением смыслов – все летит в какую-то зловещую воронку. И тут я вспомнил великого суфия Джелаладдина Руми: «Я знаю четверых, и их уста закрыты для молитвы». Следующие дни пурги были посвящены выживанию. Вода в буфете была выпита еще до нас, и со стороны мы вполне походили на буддистских монахов – медленная моторика и долгий взгляд соответствовали стилю «дзен». В восьмидесятые годы было одно популярное выражение, которое сегодня исчезло из лексикона: «бич». Переводилось оно буквально: «бывший интеллигентный человек». Через неделю мы стали профессиональными бичами, и мычание наше стало универсальным ответом миру. Пошла вторая неделя, когда появился неожиданный незнакомец. Он наклонился к нам и спросил: «Из Москвы?»; мы вяло закивали, и он представился начальником Угольных Копей, небольшого рабочего поселка под Анадырем. «Поехали со мной, пришел вездеход», – сказал он, и мы, пряча глаза от остающихся, вышли навстречу пурге. Свирепо урча, вездеход привез нас в поселок. Манихейский принцип всегда рядом с нами – и вот Свет после Тьмы, филиал Рая на Земле после гиблого места. Там мы прожили еще несколько дней, пурга внезапно испарилась, и мы улетели в Москву.

Но вернемся к прерванному рассказу. Я уже лечу. Со мной, на коленях и вокруг – холодильные сумки, их нельзя было сдавать в багаж, и я оформил их как ручную кладь. «Что провозите?» – спросили стюардессы. «Это культура. Бруцеллезные штаммы из ИБПС», – ответил я. «Понимаем…» – они уважительно закивали. К счастью, стюардессы всегда отличались высоким IQ.

События стали происходить при подлете к Москве. Самолет пошел на снижение, мы пристегнули ремни в скором предвкушении тверди. Надо сказать, что беспосадочных перелетов в то время не было: если летели в Магадан, то с посадкой или в Новосибирске или в Красноярске, ну а если в Анадырь, то садились или в Хатанге, или в Андерме, или в Тикси. Поэтому при подлете мы уже находились в легком трансовом состоянии.

И тут неожиданно заговорил мой сосед, молча сидевший у иллюминатора. Он загадочно произнес: «Замечаете?» Я посмотрел на него как на идиота с интересом Владимира Набокова, поймавшего редкую бабочку. «А что я должен замечать? – спросил я с надменным видом. – Я замечаю только то, что столица нашей Родины приближается». – «Отнюдь, – ответил мой сосед. – Луна уже в четвертый раз справа, керосин вырабатываем». Установилась тишина. «Кто вы такой, вы что, эксперт?» – «Я штурман, – ответил он, – будем садиться на брюхо, надо искать поле, хорошее картофельное поле». Тишина становилась плотной, как желе, я посмотрел в иллюминатор, увидел часть крыла и понял, что дальнейшие действия могут быть исключительно инстинктивными. «Шасси не открываются», – добавил сосед, но это уже было лишним. Абсурд уже расположился напротив, я почувствовал легкое жжение в затылке и понял, что люди уходят на небо задолго до встречи с землей. Но и другое посетило меня: подобное переживание является наиболее ценным для экзистенциального исследователя, когда жизнь человека умещается на кромке Бытия и Ничто.

Появилась стюардесса, ее бледное лицо выражало смирение. Она сказала как во сне: «Набираем высоту. Летим Куйбышев» Предлоги стали необязательными. Телеграфный стиль Хемингуэя, которому его обучал Эзра Паунд. Мы летели в полной тишине, как будто самолет перевозил покойников, но ведь и действительно все мы немного умерли.

Мы сели в Куйбышеве и выходили по одному. Мне пришлось замысловатыми па спускаться по трапу, мотаясь между холодильными сумками, но я заметил, что каждый, спустившись, становится на колени и целует землю. И я был как все: встал на колени и поцеловал горячий асфальт. Была знойная июльская ночь, горячий воздух струился, вокруг стояли кареты «Скорой помощи» и пожарные ЗИЛы. К нам подошли люди и отвели к автобусу. «Вас повезут в город, в кинотеатр, будут показывать фильмы», – сказали эти люди. Тогда я попросил немного задержаться, мне помогли доставить сумки с мочой в медпункт аэропорта Куйбышева, мы переложили их в настоящий холодильник и поехали в кинотеатр. Там нас разместили в партере, стали разносить чай и клетчатые пледы. Я зарылся в плед и произнес все обрывки всех молитв, от «Алла Бисмилля» до «Сыне Божий! Спаси и сохрани мя».

На следующий день я был уже в Москве, а биологическая жидкость была доставлена в биохимическую лабораторию ММА им. И. М. Сеченова.

Провидец

Полярная станция Ушаковская состояла из ученых, представляющих два города – ленинградские биологи из Арктического института и биологи орнитологи-цитологи из Магадана, из Института биологических проблем Севера (ИБПС). Со всеми мы познакомились на «камбузе», это был ужин и наша первая трапеза на острове Врангеля. Ученых было не очень много, все разместились за шестью столами, и нельзя было не заметить, что за каждым столом сидели две пары мужчин и женщин, исключением был пятый стол, за ним располагались два молодых человека, демонстративно непоседливых и беспокойных. «Не совсем адекватные», – промелькнуло в голове, но спросил учтиво: «А девушки где?» Они звонко, во весь голос рассмеялись и с вызовом выпалили: «А мы холостяки!» Феликс Борисович, стоявший рядом, очень тихо, так, чтобы слышал только я, произнес: «Плохо кончат». Фраза диссонировала на фоне приподнятого настроения и нарушала композицию увертюры настолько, что я не только запомнил ее, но и ощутил всю глубину и не случайность сказанного. Конечно, здравый смысл подсказывал, что мир этих бравых ребят хрупок и ненадежен, даже более – он искусственный, машинный, в нем нет природы, нет стихии и нет поэзии – все это достается мужчине от любимой женщины. Так везде – и в больших городах, и в небольшой деревне. Но на острове северные широты не шутят и ошибок компенсации не прощают.

Через год мне пришлось обследовать областную психиатрическую больницу Магадана (знаменитый «23 километр»), главным врачом которой был писаный красавец и умница Валерий Федорович Калачев. И вот однажды во время проведения психодиагностического исследования один из пациентов, прервав работу, спросил: «Наиль, а вы меня не помните? Мы с вами познакомились на Врангеле». Действительно, передо мной сидел один из тех двоих «холостяков». «А где второй?» – спросил я. «А он тоже здесь», – ответил незадачливый полярник.

Я спросил у Валерия Федоровича о судьбе этих ребят. Он рассказал, что их доставили на вертолете в состоянии острого психотического возбуждения. Все сбылось. Острота видения, вернее, провидения такова, что задолго до манифестации Феликс Борисович уже видел эту картинку, и этого было достаточно для мудреца, но все же произнес эту чеканную фразу. Не исключаю, что он при этом немного поморщился, но никто этого не заметил.

Какао из «Ласточки»

Однажды в Анадыре, городе контрастов, стоящем на вечной мерзлоте, мы обследовали студентов сельскохозяйственного техникума, будущих зоотехников и ветеринаров; поскольку пшеница в этих краях не хотела колоситься, то и в агрономах не было никакой надобности. Студенты терпеливо заполняли тестовые бланки. Приближалось обеденное время, и мы решили заглянуть в студенческую столовую, это ведь всегда интересно, к тому же совсем недавно мы и сами были студентами, вечно голодными и всегда бравшими двойную порцию пельменей недалеко от 24-й больницы на Страстном бульваре.

Мне захотелось какао. Возможно, что эта была ностальгия: родной дом, ярко-зеленая пачка «Золотой ярлык», возможно, более поздние воспоминания о студенческих отрядах ВМК – МГУ, когда на ужин меня всегда дожидалась пол-литровая банка с холодным какао. Согласитесь, что ужин в студенческих отрядах – это особое время и особое состояние, близкое к тому, что описывается как «райское блаженство».

И вот все поели и смотрят на меня. А какао? «Может, ты возьмешь компот?» Но что может быть хуже незавершенного гештальта? И я направился в святая святых – на пищеблок, куда, как известно, посторонним вход воспрещен. Оказавшись позади котлов и плит, я увидел перед собой огромный чан и дородную женщину с веслом, стоявшую ко мне спиной и свирепо орудующую орудием производства. «Что вы делаете, мадам?» – спросил я. «Это какао, – ответила женщина-исполин, так и не повернувшись ко мне. – Хотите попробовать?» – «А для чего весло?», – не унимался я. И тут она повернулась, и я увидел, как забота преображает человека. «А потому что я делаю какао из ласточки!» – ответила она. Я тут же представил себе ласточек, их низкий полет перед дождем, вспомнил ласточек, мирно спящих в июльскую жару на моем подоконнике, и царапающий звук, иногда исходивший от окон. Чуть приоткрыв жалюзи, я увидел, что некоторые из них, погрузившись в глубокий сон, неожиданно скользили вниз и, чтобы не упасть, не открывая глаз, лихорадочно работали лапками… Я подумал, что только ради этого стоило прилететь в Анадырь. Но при чем здесь ласточки? Тем временем она сообщила мне по секрету, что в этом году не было навигации и какао-порошок не завезли, вот они и придумали делать какао из конфет «Ласточка». «Оригинальное решение!» – заметил я, держа в руке горячий стакан с диковинным напитком и ощущая тесную связь с Родиной. Женщина приняла горделивую осанку, как бы приобщаясь к цветущей сложности евразийского пространства.

Прошло много-много лет, и вот, шестидесятипятилетний, я увидел в магазине поселка Идрица знакомую бутылку красного «Баккарди» – знаменитого кубинского рома из жженого тростника. «Эх, Матвей, будем пировать!» – подумал я на манер Алеши Димитриевича из первой волны эмиграции.

Но когда я взял бутылку и поднес ее к глазам, все прояснилось: «Ромовый напиток на основе „Баккарди“. Изготовлено в Ленинградской области».

И вспомнилось мне какао из «Ласточки», и женщина с веслом (жива ли?), и прекрасная юность.